Эти имена — Глеб. Елена. Алина. Они висят в воздухе, парят, словно яблоко на древе познания перед Евой. Я знаю, что это расчёт. Анна пытается заманить меня, как она делала с самого начала своими историями, которые казались мне такими понятными — ведь я лечила человека, о котором она говорила, и она это знала.

И всё же я иду к двери. Но не открываю её.

— Говори всё, что хочешь, и уходи.

Наступает долгая тишина, прежде чем она снова заговорит. Прижимаю ухо к двери, чтобы не пропустить ни слова.

— В ту ночь — ночь, когда умерла его жена — она собиралась уйти от него. После того, как я рассказала Елене о Глебе и обо мне, о том, как сильно мы любим друг друга, она ушла. Его жена ушла с их дочерью. Я следовала за ними несколько кварталов. У неё была сумка. Она кому-то позвонила и сказала, что на этот раз она действительно уходит от него. Что у него была ещё одна интрижка, и ей всё надоело. Она была зла, так зла. Но потом он позвонил. Глеб. И она начала плакать. Я слышала, как он на громкой связи извинялся и кормил Елену всей этой ложью о том, как сильно он её любит, и как ему жаль, и как эта интрижка ничего не значит. Он собирался сделать всё возможное, чтобы вернуть её. А я не могла этого допустить. Глеб любит меня. Он просто чувствовал себя обязанным ей.

Анна снова замолкает, но теперь она прямо за дверью, так что я слышу её дыхание. Её голос становится тише, когда она наконец снова говорит.

— Глебу нужно было быть свободным. Елена была слаба и вернулась бы к нему. Поэтому, когда она остановилась на светофоре, и я увидела машину, которая виляла по всей дороге… Я толкнула её. Я не хотела причинить боль её дочери. Я не видела, что она держала её за руку и потащит её под машину тоже.

Моё горло сжимается, а глаза вылезают из орбит.

Мне следовало закончить звонок в 112, забаррикадироваться своим столом, пока они не приедут, чтобы спасти меня. Но вместо этого я обнаруживаю, что делаю прямо противоположное. Я тянусь к дверной ручке и открываю дверь. Мне нужно увидеть лицо этой женщины. Я слишком потрясена, чтобы говорить. Анна смотрит в пол, поэтому я просто жду. Чего, понятия не имею.

Когда она наконец поднимает голову, уголки её рта приподнимаются, а глаза загораются весельем. Холод пробегает по моему телу. Эта женщина только что призналась в убийстве женщины и маленького ребенка, и она улыбается. Я недооценила, насколько она безумна. Она подносит указательный палец к губам в универсальном знаке тишины.

— Помните, у нас врачебная тайна, доктор Макарова. — Она поворачивается и выходит из моего офиса.

Глава 41

Сейчас

Прошло ещё три дня, а от следователя Гребенщикова по-прежнему ни слуху ни духу. Он не отвечает на мои звонки, не перезванивает. Что ж, я сама пойду к нему, и ничто меня не остановит, даже этот чёртов дождь.

Плотнее запахиваю дождевик, натягиваю капюшон, чтобы прикрыть лицо, но тяжёлые капли всё равно собираются и стекают по носу, по щекам. Борюсь со своим зонтом, но уже в третий раз он выворачивается наизнанку, абсолютно бесполезный.

— Твою ж мать! — слова вырываются сами собой, прежде чем успеваю их подавить, и я со злостью ударяю зонтом о стену дома. Мужчина в деловом костюме останавливается, бросает на меня быстрый взгляд и поспешно удаляется, будто я одна из моих собственных пациенток, на грани полного срыва.

Но я давно перешагнула ту грань. Мой здравый рассудок давно покинул меня. Запираясь в своей квартире, я то и дело оглядываюсь через плечо, а потом прячусь за шторами в гостиной и смотрю на улицу. Четырежды проверяю глазок, прежде чем открыть дверь, ношу кухонный нож в кармане и никогда не иду одной и той же дорогой дважды.

Чувствую на себе их взгляды. Их тяжёлое, давящее присутствие делает каждый вдох чуть труднее. Каждый шаг даётся, будто я несу рюкзак, набитый кирпичами.

Я так и не видела никого из них, но само знание — одно лишь знание, что Анна — убийца, — потрясает меня до глубины души. Эта лёгкая ухмылка после её признания, это напоминание о врачебной тайне — каждый раз по спине пробегает новый, леденящий холодок, когда я вспоминаю об этом. Я не только уверена, что они следят за мной, но и осознание того, что натворила Анна, просто невыносимо. Ни один человек не должен нести такую тайну.

Наконец, добираюсь до отделения полиции. Вваливаюсь внутрь, срываю с себя промокший насквозь дождевик и понимаю, что его придется заменить, потому что он ничуть не защитил меня от сырости. Ловлю своё отражение в стеклянной перегородке, отделяющей приёмную от остального помещения, и вижу, что выгляжу так, будто только что сбежала из психбольницы. Не врач, а сбежавшая пациентка.

— Следователя Гребенщикова, пожалуйста, — говорю мужчине за стойкой. Он кажется мне знакомым, и по тому, как он смотрит на меня, ясно, что он знает, кто я. Почти уверена, что это не к добру.

— Присаживайтесь. Посмотрю, свободен ли он.

Колеблюсь.

— Я не уйду, пока не увижу его. Я в опасности.

Мужчина кивает, на его губах играет чуть заметная улыбка.

— Я понимаю.

Сдерживаю вздох. Я не просто выгляжу как сбежавшая из психбольницы, со мной и обращаются соответствующе. Фальшивые улыбки, нейтральные ответы. Прямо по учебнику: не волновать пациентов.

К моему удивлению, следователь Гребенщиков выходит из глубины коридора всего через две минуты — я знаю, потому что слежу за часами, как они тикают, тикают, тикают.

— Доктор Макарова? Сюда, пожалуйста. — Он придерживает дверь, жестом приглашая меня пройти вперёд. Я уже знаю, где находится его кабинет, поэтому иду прямо туда. И на мгновение чувствую облегчение. Здесь, в этих стенах, безопасно. Даже если это всего лишь несколько минут передышки, это больше, чем у меня было за несколько дней.

— Чем могу помочь? — Он садится и поворачивается ко мне. — Я, кстати, собирался позвонить Вам сегодня позже.

Надежда расцветает в моей груди, и на мгновение я забываю, что выгляжу как мокрая курица. Как отчаявшаяся умалишённая.

— По поводу запретительного предписания? — уточняю я.

Он сидит, вертя ручку между пальцами. В его взгляде что-то есть, что-то, что заставляет меня напрячься.

— Они отказали, верно? — спрашиваю я.

Он вздыхает.

— Мне жаль. Я только что получил ответ из прокуратуры, около часа назад. Запретительное предписание — очень серьёзный шаг. Он ущемляет чьи-то права. Поэтому необходимы достаточные доказательства. В прокуратуре сказали, что доказательств угрозы недостаточно, и Вы сами говорили, что большую часть времени не уверены, кто именно за Вами следил. — Он кладёт ручку и разводит руками. — Мне жаль. Я старался. Хотел бы я сообщить Вам лучшие новости.

— Но… — Тереблю руки, кусаю губу, смотрю на имитацию древесного рисунка на дешёвом столе. — Но я в опасности. Они опасны. Опасны для меня. Особенно Анна.

Сцена в моём кабинете прокручивается в голове снова и снова. Эта улыбка. Этот блеск в её глазах, знание того, что она убила жену Глеба и ей это сошло с рук. Знание того, что я не могу никому рассказать.

— Боюсь, у Вас нет доказательств. Совпадения — это не доказательства. Тот факт, что она была свидетелем аварии, меня тоже смущает. Но нет доказательств, что она представляет для Вас угрозу. — Он пожимает плечами. — Мне жаль. Если у Вас нет чего-то большего, я ничем не могу помочь.

Чувствую, будто земля ушла из-под ног.

Я не могу так больше жить.

День за днём, оглядываясь через плечо. Чувствуя на себе взгляды, а затем резко оборачиваясь. И, конечно, я не вижу их, потому что живу в Москве, и весь город ходит по тротуарам. Это самый лёгкий город в мире, чтобы преследовать кого-то.

— Но она опасна, — повторяю. Хотя даже я слышу поражение в собственном голосе.

Следователь Гребенщиков подаётся вперёд, сцепив руки. Он смотрит прямо на меня.

— Почему Вы так уверены, доктор Макарова? Вы что-то мне не договариваете? Полагаю, Вы имеете дело со всевозможными пациентами. Что заставляет Вас быть уверенной, что именно эта представляет опасность?