Пусть всезнайке-задаваке Введенской, спущенной с Петровки на окраину, это все кажется ерундой полной, а чего мудрить? Значит, Пожарский устроил все, с подельником покончил, а сумка наверняка где-то припрятана для того, чтобы, когда все уляжется, забрать деньги… Да, шустрый Яковлев, с первым лезвием бритвы у тебя все замечательно, а про второе лезвие ты забыл – без необходимости!

А необходимость есть! Потому что речь идет о судьбе человека – причем не только Колькиной. Речь не о том, что он хорошо знакомый и ни на что эдакое не способный, а о том, что творится явное беззаконие и один человек страшно погиб, только став на прямой путь, а второй может отправиться за решетку, хотя твердо на честный пусть встал.

Первое нельзя исправить, второе нельзя допустить. Катерина, хоть и осадила Пожарского, но была с ним солидарна – что-то не то в этом ДПР. Корень, как подсказывают опыт и чутье, именно там.

Теперь пришла пора остановить свой полет мысли и обеспечить прежде всего осязаемые факты.

Катерина вошла в телефонную будку, набрала номер, попросила добавочный. Хорошо знакомый, вечно недовольный голос отозвался:

– Ну и где пожар?

– Борис Ефимович, дорогой, здравствуйте! Это Введенская.

– Катерина, у тебя ровно три минуты.

– Я успею. Дело вот в чем: ваша помощь нужна как никогда.

– Сотый раз это слышу. Излагай.

Введенская занималась исследованием потаенных мотивов, равно и подковерными играми, которые можно было принять за стратегическое планирование.

А Сорокин осуществлял руководство, то есть пропесочивал Акимова за самоуправство, несоблюдение субординации и попытку принять неверное решение. Николай Николаевич, прикрыв дверь, излагал материал с вдохновением, которое ему придавала недавно полученная выволочка.

Иван Саныч Остапчук занимался тем, что отдувался за все отделение, опрашивая педагогов и воспитанников. И что интересно: ему было очевидно то же, что умной Катерине с высшим образованием: муровский уже назначил виновным Пожарского и собирается гнуть именно эту линию.

Правда, за Кольку сержант нисколько не беспокоился, даже жалел, что не услышит тех терминов, которые будет излагать прокурор, изучая документы, наляпанные шустрым Яковлевым… Это если кто-то решит зло подшутить над Волиным и не остановит лейтенанта на полпути к прокурорскому кабинету. Потому что только служаке с половинным пайком на мозге все в этом деле понятно. Мол, есть свидетели, которые видели, что перед пострадавшей на коленках стоял Пожарский, кто-то даже разглядел его движение – резкое, как бы колюще-режущее. А куда движение-то было? По направлению к телу или все-таки обратно? И кто ответит, кто поручится, кто рискнет? Да никто.

К тому же те же очевидцы говорят, что Пожарский звал на помощь. Колька местами, конечно, ненормальный паренек, но не форменный же идиот, чтобы зарезать и самому вопить, чтобы его же и схватили. Кроме того, он никуда не бежал, а, напротив, поскакал прочь только тогда, когда убедился, что подошла подмога, – этого никто не отрицает. И все видели, что он не просто пытался смыться, а преследовал Маркова.

Будь на месте Яковлева человек с мозгами, чувством меры и без отдавленного самолюбия, половины вышеозначенных фактов достаточно было для того, чтобы понять: в главном Колька невиновен. Ну да, он держался за ножницы. И да, дурак такой, выдернул их из раны, спровоцировав кровотечение, – но ведь не ударил. И не он убегал с сумкой, а кто-то другой, проще предположить, что как раз Марков.

Загвоздка была в том, что Маркова с этим багажом никто не видел, но и у Пожарского сумку никто не видел. И она пропала. Значит, был кто-то еще, кто-то другой. Кто-то в маленьких ботинках с каблуком подцепил сумку и пошел себе спокойненько к проклятущей новой дороге, совершенно не боясь и не торопясь. Был ли это сообщник или случайный какой-то прохожий – надо выяснять.

«Ну это пусть думают те, у которых головы квадратные», – решил Саныч и, плюнув на стратегии сыска, принялся просто опрашивать народ.

С первых же слов стало понятно, что ничего не понятно.

Педсостав в лице Ваньки Белова готов был клясться на Уставе ВЛКСМ, что Марков не способен на такое, что он запущенный, но благонадежный элемент. Парень со сложным характером, в прошлом много всего натворивший, но до последнего времени был решительно настроен стать полезным членом общества…

Остапчук сочувственно выслушивал Белова. Иван Осипович, в силу происхождения тяготевший к абстрактному человеколюбию, толковал о том, что нельзя ставить крест на человеке, надо пытаться раздуть хотя бы искру совести, что человек по натуре добр, и прочее в том же сопливом духе.

«Вот ведь как разошелся паренек, – думал сержант, кивая и поддакивая, – прямо чуть не плачет. Или беспокоится, что повесят на него эту… как это? Педагогическую неудачу?»

Улучив момент, Иван Саныч спросил:

– Я ваши выкладки выслушал, гражданин мастер. Понял главное: парень золотой. И все-таки именно этот золотой человек убил женщину. С этим-то как быть? И ведь не просто убил, а зарезал самым, так сказать, мясницким образом. Дай вам сейчас нож, выпусти на вас свинью – вы как, сдюжите?

– Я – нет, – признался Белов, – но я городской.

– Ну я-то хуторской и то не уверен, что сдюжу. А добрый мальчик Юра вот так взял – и сумел.

Ваня Белов признал, что не знает, как объяснить этот факт. Потом, поколебавшись, высказал предположение:

– А может, он того… съел что-то?

– Что это вы такое говорите? Это что такое надо съесть? – искренне удивился Иван Саныч.

– Вот послушайте, я вам расскажу. Когда партизанил в Белоруссии, там был один, латыш, белесый такой, главарь карателей. Не человек – зверь, такое творил, что и фашистов рвало. Когда мы их взяли, сутки прошли…

– Что же его сразу не повесили? – прервал сержант.

– Командира ждали, чтобы допросил. Так вот, сутки прошли – и этого зверя как будто подменили. Тихий такой, ребятишкам какие-то свистульки строгал, ну а как вешать стали, прощения на коленках просил.

– Протрезвел, видать? – предположил Остапчук.

– Не пахло от него ничем, – возразил Белов, – а вот то, что они как заведенные были, – это да. Сутки напролет по буреломам, по болотам шагали без привалов. Наш медик говорил, что он в Финскую такое видел: финны какие-то таблетки от фрицев получали и голые могли по морозу бегать.

– История интересная, – признал сержант, – и объясняет многое. Только ведь эти таблетки откуда-то взять надо, а коли так… у-у-ух, только этого нам не хватало!

– Я же не настаиваю. То, что он мальчишка странноватый был, это все видели: то бегает как заведенный, то еле-еле ноги таскает. Может, больной? Хотя больного нам не должны были отправлять на обучение…

Остапчук сказал, что все понял, и пообещал обязательно доложить.

То, что Ваня страдал гуманизмом, было как раз объяснимо, но в том же ключе высказался насчет личности Маркова замполит училища, товарищ Егоров, Петр Ионович.

Человек, совершенно не склонный к всепрощению и толстовщине. И честный, поскольку сразу сказал:

– Признаю и свою ошибку, и потерю бдительности. Оправдания этому нет, и мы упустили парня.

– Мальчонка подавал надежды?

– Мальчонка, как вы изволили выразиться, был направлен к нам, а не в колонию, не в психиатрию – значит, был небезнадежен.

– Оно, конечно, звучит разумно. Только не многовато на себя берете? Или серьезно полагаете, что все подвластно педагогам?

– Не все, но многое. В особенности учитывая происхождение мальчика.

– Что, приличное?

– Весьма приличное. До недавних пор единственный ребенок в порядочной семье, отец – военный инженер, мать – военврач, оба фронтовики.

– Происхождение – это еще не все.

– Но очень многое. Дела у меня его нет, но я и без этого помню, что по времени первые приводы у Маркова начались в год смерти матери, он же год рождения младшего брата. Знаете, Иван Саныч, у незрелых детей, в особенности подростков, нередко бывают такие, как бы сказать, манифестации. Может, отец отстранился, весь ушел в горе или в младшего сына…