Я вдохнул в Генри энергию. Возродил его стремление. Дал ему надежду. До наших сеансов любая надежда, которая у него оставалась на то, чтобы найти сына, выцвела до тупой покорности. Теперь она горит ярко.

Кендра хватает меня за запястье. — Что происходит?

— О чем ты?

— Между вами двумя?

— Я же сказал. Генри — старый друг.

— Вы ведете себя не просто как друзья.

— И что? Я стараюсь не защищаться. — А если мы и правда не просто друзья?

— Я волнуюсь за тебя, — говорит Кендра. — Думаю, тебе стоит остановиться.

Я выдавливаю беззвучный смешок. Она смертельно серьезна. — Перестать что?

Кендра качает головой. — Ты не экстрасенс.

В груди поднимается волна гнева. Я перестаю замечать людей вокруг.

— Ты не можешь ворваться в жизнь этого парня, — говорит она, — и притворяться, будто способна ему помочь…

— Если бы ты хоть раз потеряла того, кто для тебя важен, ты бы поняла. Я говорю тихо, чтобы эти слова остались только между нами.

— А ты кого— нибудь теряла?

— Тебя.

Генри возвращается. Берет свое пиво. Он чувствует, что что— то изменилось с его ухода. — Все в порядке?

— Все отлично, — говорю я. Мы пьем молча, пока Кендра кипит.

— О— оу, — говорит Генри. — Только не оборачивайся.

— Что? Я поворачиваюсь.

— Я же сказал, не смотри…

Я замечаю Шарлин и ее подруг, устроившихся у обочины. У Шарлин новая прическа — химическая завивка, которую хоть пулей не пробей. По бокам от нее восседают тетя Милли и мама Мэй, все трое развалились в складных креслах, будто держат совет. Шарлин размахивает миниатюрным американским флагом в одной руке и сигаретой Pall Mall в другой. Ее невозможно не заметить в этом ярком цветочном муумуу.

— Лучше пойдем отдадим дань уважения крестной.

— Просто помаши и иди дальше, — предлагает Генри.

— Шарлин это не понравится…

— Она выживет.

— Хочешь еще пива? — спрашиваю я. — Этот раунд за мной.

— Потише, — говорит Генри.

— Ты за мной следишь?

— Может быть.

Может, это жара и пустой желудок, но все вокруг кажется скользким. Влажность сгущается, заставляя меня потеть. Я должен был провести здесь весь день, предсказывая людям судьбы, но алкоголь, чаны с кипящим маслом и сахарной пудрой оставили на коже жирный налет.

Я не могу сосредоточиться на разговоре, хотя Генри и Кендра продолжают говорить. Я слышу, как она спрашивает: — Ты правда думаешь, он все еще там?

— Я знаю, что да.

— Да, но… как?

— Иногда такие вещи просто чувствуешь.

— Но ты не уверен.

— Кендра…

— Все в порядке, — говорит Генри. — Ты живешь своей жизнью, находишь человека, который приносит тебе счастье, радость, ты создаешь семью, жизнь, которой можно делиться, вкладываешь в нее время, силы, душу, и однажды она дарит тебе ребенка. Жемчужину. Вся эта песчинка, грязь и боль приводят к чуду природы. Ты связан с этим ребенком. Физически, биологически, но… есть что— то еще. Что— то большее. Этот ребенок — часть тебя. Вы всегда будете связаны.

Кендра не может заставить себя спросить что— то еще. Что тут скажешь? Та песчинка в его груди. Та крупинка. Она превратилась в жемчужину.

А теперь она потеряна.

— Он здесь, — говорит Генри, затем поворачивается ко мне. — Мы найдем его.

Мы.

ДЕСЯТЬ

Генри возвращается со мной в мотель. Он принес с собой дюжину устриц, упакованных в ведёрко со льдом, и пару лимонов, стащенных из фуд— корта. Он приносит с собой запах соленых моллюсков, и тесное пространство быстро наполняется ароматом залива. Солгу, если скажу, что он мне не нравится.

В животе достаточно пива, чтобы я чувствовал себя так, будто нахожусь на тонущей лодке. Влажность пропитала меня до костей. Все кажется гуще, чем должно быть.

— Что ты напеваешь?

— Я напеваю? Я не заметила. Наверное, нервничаю из— за гостя. У меня их никогда не было.

Рожденная у воды…

— Просто песня застряла в голове…

…взращенная этой рекой…

Я наблюдаю, как он ловко вскрывает каждую устрицу ножом, одну за другой, с жестокой эффективностью, от которой у меня кружится голова. Теперь вокруг карточного стола выстроилось кольцо из половинок раковин, блестящих от сока.

Генри берет одну, зажимая половинку раковины между пальцами. — Проглоти.

— Будь здоров. Я чокаюсь устрицей в его руке.

Устрица выскальзывает из раковины мне в рот. Мясо почти сладкое, маслянистое, скользит по горлу в собственной соленой жидкости.

— Клянусь, я могла бы съесть сотню таких…

— Тогда лучше держи меня рядом.

— Это было предложение? Потому что я согласна.

— Может, мы посоревнуемся, у кого жильё хуже.

— Эй, — говорю я, — это временно. Пока я не найду что— то для меня и Кендры.

— Это план?

— Я его придерживаюсь.

Через мгновение Генри говорит: — Кажется, у нее все в порядке.

— Не говори ей этого.

— Я серьезно… Ты хорошо ее воспитала.

— Каждый родитель немного калечит своего ребенка, — говорю я. — Это обряд посвящения. Кто— то, конечно, калечит своих детей куда сильнее. У всех нас есть шрамы. Именно они делают нас теми, кто мы есть. Максимум, на что может надеяться родитель, — что повреждения, которые он нанес своим детям, не укоренятся слишком глубоко. Не перейдут к следующему поколению.

— С Кендрой все будет хорошо.

— Думаешь?

— Да.

— Можно задать тебе вопрос?        

— Валяй.

— Он о Грейс.

— Хорошо.

— Какая она была?

— Вы бы с ней поладили.

— Ты так думаешь?

— Она тоже никогда не чувствовала себя своей в Брендивайне.

— Я знаю, как это тяжело. Я сравниваю себя с Грейс? Или он?

Генри молчит. Видно, что он все еще скорбит, но за этой скорбью в нем — одиночество. Я чувствую его тоже. Я так сосредоточилась на том, что Генри застрял в прошлом. Но если честно, я и сама в нем застряла и не знаю, как выбраться в одиночку.

— Ты когда— нибудь думаешь о всех выборах, которые сделал? — спрашиваю я. — О всех направлениях, в которых мог бы пойти, если бы выбрал другую дорогу?

— Если бы я поступил иначе, меня бы сейчас здесь не было.

— А ты хочешь быть здесь?

— Да, — говорит он. — Дело в том, что скорбь — это когда ты должен быть готов двигаться дальше.

— Ты готов?

— Долгое время я не хотел. Мне казалось, что я должен оставаться на месте. Прямо здесь. Как будто пытался сдержать прилив. Но потом, не знаю… Что— то изменилось.

— Что?

— Ты. Я знаю этот взгляд. Я чувствую то же самое.

— Я не хочу лезть в душу, — говорю я, не готовый поддаться на провокацию. — Привычка, наверное. Когда я в этой комнате, я всегда ищу в людях что— то глубже… Ладно, обещаю, остановлюсь.

— Ты что, копаешься в моей голове? — Он дразнит меня.

— У каждого есть свои способности, знаешь ли. Даже у тебя.

— Осторожнее, — предупреждает он с теплой улыбкой. — Останешься без работы.

— Ты не думаешь, что у тебя есть дар?

— Сильно сомневаюсь.

— Это как любая другая мышца. Ее нужно тренировать. Если бы люди хоть изредка ее напрягали, они бы сами в этом убедились.

— Представляю, — говорит он.

— Никогда не поздно, — предлагаю я. — Попробуй.

— Ты меня научишь?

— В этот раз придется заплатить.

Генри откидывается назад. — Оставлю это профессионалам.

— Если передумаешь, просто скажи.

— Оставлю это на усмотрение моего третьего глаза. — Он не боится шутить над собой. Идеальный защитный механизм.

Защита от чего?

— Как насчет еще одного раунда? — Генри протягивает мне еще одну устрицу.

— Продолжай в том же духе, бармен.

Я приоткрываю губы, поднося раковину, и в последний момент замечаю, как она…

Дергается.

Блестящая устрица живая, она выскакивает из раковины прямо мне в рот.

Что за—

Она проскальзывает между губ и ползет по языку. Я чувствую ноги—