— Мне становится стыдно, когда я все это слышу, — проговорил Рэймидж. — Сначала вы, потом Джексон. Мне не хотелось бы выглядеть неблагодарным или обидеть вас, сэр, но будет лучше, если вы не будете еще глубже увязать во всем этом.

— Мой дорогой друг, я и не собираюсь этого делать! Уже сейчас я чувствую себя нездоровым, а вскоре после полуночи состояние мое ухудшится настолько, что даже мысли не возникнет об участии в заседании трибунала завтра утром. Справка, должным образом оформленная хирургом, будет передана председателю трибунала. Поскольку на судах, присутствующих здесь, наличествуют шесть пост-капитанов, то есть на одного больше необходимых пяти, заседание трибунала будет правомочным.

— Спасибо, сэр.

— Не благодарите меня, я ничем вам не помог: я думаю о себе. Не стоит считать Годдарда дураком, но мне известно слишком много об этом случае, чтобы заседать в составе трибунала. А поскольку мне весьма затруднительно объяснить председателю трибунала откуда мне это известно, то просто счастье, что у меня появился озноб и лихорадка, приковывающие меня к постели. Так что желаю вам спокойной ночи.

— А как Джексон, сэр?

— Я с ним сам разберусь. Оскорбление, правильно я говорю? Оскорбление нанесено мне, не вам. Вы свидетель, всего лишь свидетель. Это произошло, насколько я могу припомнить, за некоторое время до того, как мне передали приказ о пересылке его и остальных моряков с «Сибиллы» на «Топаз». Об этом я должен составить рапорт капитану Краучеру. Да-да, — добавил он рассеянно, — предоставьте это мне. Кстати, мне нужно написать еще одно письмо.

Рэймидж ждал, полагая, что Пробус продолжит разговор о письме, но капитан посмотрел на него и сказал:

— Все в порядке, вы можете идти. Письмо не для вас. Доброй ночи.

Когда вестовой кают-компании разбудил его утром, принеся чашку чая, Рэймидж проснулся с головной болью и металлическим привкусом во рту — обычное следствие сна в тесной, почти лишенной доступа воздуха каюте. Он знал, что чай окажется полуостывшим и невкусным — так бывало всегда, по крайней мере, для лейтенантов, да и всегда будет. Трибунал должен собраться через час или около этого, так что у подсудимого есть время неспеша позавтракать.

Вестовой вернулся.

— Мистер Доулиш велел передать это вам, — сказал он, кладя на крышку маленького комода шпагу и шляпу, — здесь еще некоторые вещи, и еще это — только что прибыло с берега, сэр.

Он передал Рэймиджу письмо, запечатанное красным воском, но без какого-либо оттиска. В темноте каюты читать было трудно, но почерк оказался разборчивым, хотя и неровным, а характер написания букв выдавал, что писавший не был англичанином, скорее всего, итальянцем. Лейтенант встал с кровати, что подойти к световому люку кают-компании. В письме не было ни обращения, ни подписи. Только три строчки:

'Nessun maggior dolore,

Che ricordarsi del tempo felice

Nella miseria.

Он узнал строфу «Божественной комедии» Данте:

«Тот страждет высшей мукой,

Кто радостные помнит времена

В несчастии».

«Как верно, — подумал Рэймидж, — однако кому взбрело в голову напоминать мне об этом сегодня утром»? Поднеся лист к свету, он различил водяной знак: корона над чем-то, напоминающим урну, а внизу буквы «Г. Р.». Значит, у писавшего есть доступ к официальной гербовой бумаге…

Внезапно мысли его вновь перенеслись в Башню, к тому моменту, когда стоящая перед ним прекрасная девушка в черной накидке, направив ему в живот дуло пистолета, спрашивала: «Что значат эти намеки на L'amor che muove il sole e l’altre stelle?». Получается, это она отправила письмо, а почерк неровный из-за раны в плече. Бумага же позаимствована у вице-короля. Но что она имела в виду, говоря о «радостных временах»?

В кают-компанию вернулся вестовой, но тут же отпрянул назад: при виде совершенно голого офицера, стоящего под световым люком, он словно натолкнулся на каменную стену. Без слов вестовой передал Рэймиджу кипу одежды.

— Ботинки от мистера Доулиша, сэр. Вещи принадлежат разным офицерам, вопрос, что подойдет по размеру, сэр.

— Хорошо, оставь вещи в каюте.

— Еще мистер Доулиш просил сообщить ему, когда вы будете готовы, сэр, поскольку провост-маршал прибыл, и шлюпки должны отправиться через пятнадцать минут, сэр.

Через пятнадцать минут на борту «Трампетера» раздастся выстрел и на бизань-мачте взовьется флаг Соединенного королевства — знак, что созван военный трибунал, и призыв всем участвующим прибыть на корабль.

В соответствии с «Положениями и инструкциями», если старший из капитанов распоряжается созвать трибунал, он же становится его председателем, так что Краучер окажется в чрезвычайно выгодной для себя позиции и обвинителя и судьи одновременно.

Но к чему рассуждать об этом, одернул себя Рэймидж. Осознав, что он еще не одет, лейтенант торопливо помылся. Вода была почти ледяной, поскольку вестовой принес ее уже давно.

Хирург, без сомнения, уже обследовал лорда Пробуса и оформляет сертификат, необходимый, согласно букве закона, для освобождения капитана от участия в трибунале. Штурман занят обычной утренней рутиной, следя за тем, чтобы реи были выровнены, инспектирует такелаж, или, возможно, готовит пустые бочонки для отправки на берег за водой. Казначей готовится к выдаче продуктов. Лейтенанты озабочены порядком на судне: палубы вымыты с утра пораньше, медь надраена до блеска кирпичной крошкой, тенты растянуты над палубой, чтобы умерить жару.

Чулки были шелковыми — проявление заботы со стороны Доулиша, поскольку лейтенанты редко могли позволить себе такие. Рэймидж натянул их, одел бриджи, заправил в них сорочку и тщательно завязал галстук. Жилет и мундир выглядели очень прилично, являясь, похоже, лучшими из гардероба Доулиша, но из обуви ему подошла по размеру только самая поношенная пара. Рэймидж подумал, с какими трудностями сталкивается Пизано, наряжаясь для участия в заседании — вряд ли в доме сэра Гилберта найдутся достаточно элегантные и яркие вещи, чтобы удовлетворить вкусу графа…

Ну вот, он готов для провост-маршала. Рэймидж крикнул часовому, чтобы тот пригласил провост-маршала. Интересно, кого Краучер назначил исполнять эту должность, ведь штатной она была только на флагманском корабле?

По трапу прогремели чьи-то шаги, потом Рэймидж услышал приветствие часового. Внезапно раздался тяжелый удар, и кто-то влетел в дверь кают-компании. Прежде, чем человек рухнул ничком на пол, потеряв шляпу и зажав шпагу между ног, Рэймидж успел узнать молодого прыщавого лейтенанта с «Трампетера», Бленкинсопа.

Рэймидж стремительным движением поднял шляпу и сунул ее за спину. Весь красный, Бленкинсоп поднялся, высвободил шпагу, послужившую причиной его полета, оправил мундир и подтянул галстук. Еще ошеломленный, он стал оглядываться в поисках шляпы, не замечая, похоже, стоящего в нескольких футах от него Рэймиджа. Провост-маршал напоминал сейчас сову, сидящую на ветке — сходство было просто разительным.

— Вы не это ищете? — с невинным видом поинтересовался Рэймидж, протягивая ему шляпу, — она опередила ваше появление на несколько секунд.

— Спасибо, — выдавил Бленкинсоп. — Это вы лейтенант Николас Рэймидж?

— Так точно, — любезно ответил тот.

— В таком случае я… — Бленкинсоп замялся, пытаясь найти бумагу, которую держал в руках в момент падения.

— Полагаю, вы ищете документ, согласно которому вас назначили временным провост-маршалом? Он проскользнул под стол.

Бленкинсоп плюхнулся на колени и полез за бумагой, снова потеряв при этом шляпу. Наконец, водрузив шляпу обратно и развернув документ, он приступил к чтению:

— Реджинальду Бленкинсопу, лейтенанту корабля его величества «Трампетер». Капитан Алоизиус Краучер, капитан корабля Его величества «Трампетер» и старший среди офицеров, присутствующих в порту Бастия, распорядился созвать военный трибунал, призванный расследовать действия лейтенанта Николаса Рэймиджа, бывшего Его величества корабля…