Когда он не ответил ей сразу, поскольку был занят тем, что проговаривал про себя слово «Джанна», удивляясь, насколько музыкально оно звучит, она, делая ударение на каждом слове, произнесла:

— Лейтенант, повторяйте за мной: «Джанна»!

— Дже-ан-на, — покорно повторил он, и оба они рассмеялись.

Пододвинув стул, Рэймидж уселся возле кушетки. Тут же перед его глазами всплыла обнаженная фигура Евы Гиберти, поддерживаемая херувимами. Один из херувимов положил ручку на ее плоский живот, и, взглянув, на Джанну, Рэймидж вдруг понял, что под покровом из тонкого шелка сорочки, одеяла и простыни на ней ничего нет. Можно было различить очертания ног и изгиб бедер, таких же тонких, как у изваяния Гиберти. А вот место, где пристроил руку херувим, а вот груди, столь же миниатюрные, как у Евы.

— А капитан — ваш старый друг? — спокойно спросила маркиза.

Рэймидж покраснел, заметив, что она следит за его взглядом.

— Нет, мы раньше никогда не встречались. А почему вы подумали об этом? — Глупый вопрос, но он не мог заставить себя думать о чем-то ином, кроме ее груди.

— Ну, потому что он очень дружелюбен, и вы называете его «сэр», а не «милорд», как остальные. Так что я подумала, чтобы вы, должно быть, знакомы.

— Нет, тому есть иная причина.

— Secreti? — осторожно поинтересовалась она.

— Нет, — усмехнулся лейтенант, — просто потому что я тоже лорд.

— А, понятно, — кивнула головой маркиза. — Но вот что меня еще удивляет: почему матросы в шлюпке не называли вас «милорд»?

— На службе я не пользуюсь титулом.

— Вас не обидит, если я спрошу почему? Из-за того… — она не закончила фразу, придя в смущение из-за своей бестактности.

— Нет, не только из-за отца. Прежде всего потому что я — лейтенант с малой выслугой, и когда капитан и другие офицеры обедают на берегу, гостей приводит в замешательство, кто здесь старший — лейтенант с титулом пэра или капитан, не имеющий такового. И если они сделают выбор в пользу лейтенанта, капитан сочтет себя обиженным. Так что…

— Так что вам удобнее называть себя просто «мистер».

— Именно.

Она вдруг резко сменила тему разговора.

— Вы говорили с моим кузеном?

— Нет. А где он? — Рэймидж поймал себя на мысли, что не видел его момента прибытия на фрегат.

— Его разместили в капитанской столовой, — ответила Джанна.

— А, в «экипаже».

— В экипаже? Что это: Carrozza? Повозка с лошадьми?

— Вы собираетесь стать моряком или кучером? — пошутил Рэймидж. — На кораблях такого типа капитанские апартаменты в целом называют каютой, но на самом деле это три разных помещения. Самое просторное размещается сзади, за этой дверью, и занимает всю ширину корабля. Все его окна выходят на корму. Оно называется «большая каюта», ей капитан пользуется в дневное время. Эта комната — так называемая «коечная», или спальная каюта. А та, которую занял ваш кузен, принято называть «экипаж». Некоторые капитаны используют ее как столовую, а другие как кабинет.

— Я поняла, — произнесла она.

Он понял вдруг, насколько чужими они чувствуют себя, оказавшись в этой официальной обстановке. Сама аккуратность и роскошь капитанской каюты, представляющие собой смешение элегантности и воинственности (всего в нескольких футах от них на темно-желтом лафете примостился черненый ствол двенадцатифутового орудия, накрепко принайтовленного к борту) сильно отличались от сближающей атмосферы открытой шлюпки. Эта упорядоченность пробуждала в них смущение, которым в суматохе и опасностях первых часов их знакомства просто не оставалось места.

— Николас, — робко сказала она, напевно произнося его имя, — первый раз в жизни я нахожусь в комнате, ах, простите, в каюте, наедине с мужчиной, не являющимся ни слугой, ни членом моей семьи…

Не осознавая, что делает, Рэймидж наклонился над кроватью и прильнул к ее губам. После, спустя, как им показалось, нескольких часов, они посмотрели друг на друга так, словно увиделись впервые. Она сказала с улыбкой:

— Теперь я понимаю, почему раньше рядом со мной всегда была дуэнья.

Подняв левую руку, Джанна осторожно провела по длинному шраму, пересекающему его лоб.

— Как это случилось, Нико?

«Нико, — подумал он, — как нежно это звучит». И ответил:

— След от клинка.

— Ты дрался на дуэли?!

Это звучало как обвинение, но, как показалось ему, вина его заключалась в том, что он подвергал риску свою жизнь.

— Нет. Мы брали на абордаж французский корабль.

— А твоя голова, — вспомнила вдруг она, — рана на голове. Она заживает?

— Думаю, да.

— Повернись.

Он послушно повернулся, чувствуя, как ее рука бережно раздвигает волосы у него на затылке.

— Ой!

— Больно не должно быть. Кровь спеклась на волосах. Правда не больно?

Голос ее выражал одновременно сомнение и раскаяние, и ему очень хотелось видеть ее лицо в этот момент.

— Нет. Это просто шутка.

— Ладно, не двигайся… Да, рана заживает. Но тебе надо смыть кровь. Не удивлюсь, — задумчиво произнесла она, — что на месте шрама у тебя останется проплешина, похожая на ослиную тропу в зарослях маккии.[33]

Раздался стук в дверь, и лейтенант едва успел занять свое место, когда вошел лорд Пробус. Однако резкое движение заставило гамак маркизы затрепетать чуть сильнее, чем можно было списать на раскачивание корабля.

— Идемте, юноша, — с притворной суровостью заявил Пробус, — ваши пятнадцать минут истекли. Хирург утверждает, что маркизе нужен отдых.

— Есть, сэр.

— Но я отдохнула sufficiente- закапризничала девушка, — мне нравиться принимать посетителей.

— Что ж, вам придется удовольствоваться моим недостойным обществом, — сказал Пробус, — поскольку лейтенанту нужно идти составлять рапорт.

В большой каюте Рэймидж обнаружил стоящий у кормового окна элегантный резной стол с инкрустированной крышкой. Он сел и некоторое время наблюдал, как растекается кильватерный след, прочерчиваемый фрегатом по сверкающей голубизной поверхности моря. Захваченный бриг со свернутыми парусами и георгиевским вымпелом, поднятым поверх триколора, следовал за ним на буксире. Трос, пропущенный через один из пушечных портов на корме фрегата, под собственным весом элегантно прогибался в середине, погружаясь глубоко в воду, чтобы затем подняться к носу брига.

Иногда бриг рыскал в ту или другую сторону, и тогда возникшее натяжение распрямляло канат, и Рэймидж слышал, как скрипят рулевые тросы в момент, когда матросы перекладывают штурвал «Лайвли» с целью компенсировать воздействие на буксир силы неожиданного рывка.

В нескольких милях позади брига виднелся Арджентарио, в дневном мареве он казался жемчужно-серым, а расстояние сгладило острые края утесов и пиков, превратив их в округлые холмы. Солнечные лучи отражались от оливковых рощиц, делая их похожими на вкрапления серебра. Остров Джильо, расположенный к ним на дюжину миль ближе, напоминал кита, вынырнувшего на поверхность погреть спину на солнышке. Еще ближе и правее располагался остров Монте-Кристо с его голыми скалами, похожий на большой, хорошо пропеченный пирог, поданный на широкой голубой скатерти.

Рэймидж взял перо, обмакнул его в серебряную чернильницу и вдруг заметил письмо, наполовину скрытое под стопкой бумаги. Он собрался было отодвинуть его в сторону, когда вспомнил загадочную фразу Пробуса, что ему не надо писать рапорт, не ознакомившись с жалобой Пизано.

Так и есть, этот документ был написан Пизано, его корявым почерком, с буквами, наползающими одна на другую. Значит, вот почему Пробус настаивал, чтобы он воспользовался его столом…

Написанное Пизано разобрать оказалось нелегко: почти истеричное негодование, помноженное на плохое знание английской грамматики и скудный словарный запас превратили жалобу в настоящий хаос.

Вникнув, Рэймидж пришел к выводу, что написанное представляет собой эхо тех тирад, которые ему уже приходилось слышать, правда, на высокопарном итальянском, на берегу Кала-Гранде. Заканчивалось письмо, во-первых, требованием сурово (трижды подчеркнуто) наказать означенного тененте Рэймиджа за трусость и некомпетентность, а во-вторых, возвышенными хвалами господу за то, что по доброте своей он вырвал их из лап тененте Рэймиджа и передал в заботливые руки иль бароне Пробуса.