— Была. Да пока бегал по горам, да по лесам, сбежала. К более богатому и который рядом всегда.
— Даже так?
— Да, так. А что?
— Ничего. А чего не женился? В столице, чай, баб красивых хватает⁈
— Хватает. Выше крыши. Только бабки успевай отстёгивать.
— Жадный что ли? — Я усмехнулся. Насчёт жадности так на себя бы посмотрел, мать его.
— Не жадный. Просто не встретил ту, которая не только женой мне станет, но и дочь мою полюбит.
— А с тобой дочь?
— Конечно. Она убежала даже дитя своё больное кинула. Мразь такая. — Последние слова сказал, не сдержавшись.
— Дочь больная?
— Сейчас уже нет. Спасибо Глебу. Спас её и меня заодно. Так как без дочери жизни себе не представлял. Теперь ты понял, егерь, чем я Глебу, хозяину обязан? Это не банальная зарплата, деньги. Это жизнь твоего дитя. Потом мы крестили её. Хозяин крестным у неё стал. И я знаю, чтобы со мной не случилось, мою дочь он не бросит. Ладно, Михеич, чего ты этот разговор завёл?
— Да так. Человека узнать. Поел?
— Да.
— Тогда пошли. Солнце уже скоро встанет. С минуты на минуту.
Допил чай и поднялся из-за стола. Посмотрел на хозяйку.
— Спасибо Вам, Степанида Никаноровна, за завтрак. — Она впервые мне улыбнулась и кивнула.
Собрались с Михеичем быстро. Я закинул карабин за спину. Михеич достал лыжи. Широкие, с оленьим мехом на полозье. Когда вперёд идешь, мех ложиться, по направляющему. А если назад, дыбом встаёт и не скатишься. Заметил, Алёнка тоже собралась. Свои лыжи притащила. Ружьё. Смотрел на неё и недовольство стало во мне нарастать.
— Ты куда собралась?
— С вами. А что?
— Ты никуда не идёшь.
— Что значит я никуда не иду?
— Я, сказал, ТЫ НИКУДА НЕ ИДЁШЬ! Что не понятно? Зад к лавке прижала! — Она отступила в шоке от меня… К лавке.
— Ты что здесь раскомандовался? — Алёнка опомнилась и закричала на меня. В её глазах была ярость. Как же она мне нравится. Но она никуда не пойдёт. Посмотрел на Фрола.
— Она никуда не идёт. Мы вдвоём справимся. Или я иду один.
Егерь перевёл взгляд на дочь.
— Алёна, ты остаёшься.
— Папа, что значит я остаюсь??? Что ты его слушаешь⁈
— Я сказал, что ты остаёшься. Стас прав. Нечего бабе за шатуном бегать.
Алёнка зло смотрела на меня и в данный момент я чувствовал, знал, что она ненавидит меня. Всей своей душой. Но мне было плевать. Пусть ненавидит, главное дома останется.
Вышли с Фролом, надели лыжи. Двинулись. Шли по снегу час. Вот Фрол остановился, замер. Я тоже. Вслушивался в зимнюю тишину леса. Ничего такого. Но Фрол поднял ладонь в жесте «молчать».
— Здесь лось задранный. Шатун где-то ходит кругами. — Я смотрел вперёд. Наконец, увидел полуобглоданную тушу лося, чуть припорошенную снегом.
— Значит не попался в капкан? — Спросил егеря.
— Нет. Я же тебе говорил, наш мишка, умный зверь, хитрый. Ладно, пойдём посмотрим, был ли он здесь или нет?
Фрол двинулся вперёд. Прошел совсем немного, почти дошёл до убитого лося. Как снег перед ним взорвался снежной пылью и фейерверком. И я увидел огромного медведя. Мать вашу!!! Фрол инстинктивно качнулся назад и закричал кривом боли. Лязгнул металлом капкан. Твою дивизию, егерь попал в свой собственный капкан. Упал, отбросив карабин в сторону. Медведь заревел, у меня мурашки по спине побежали. Мозг работал, как компьютер. Медведь двинулся на лежачего Фрола. Надо его отвлечь! Я заорал, как дикий зверь, вскидывая свой карабин. Шатун повернул на меня. Приклад упёрся мне в плечо. Палец давит на спусковой крючок… Слышатся сухой щелчок. Да мать вашу. Передёргиваю в темпе затвор — патрон перекосило и заклинило. А медведь уже близко к Фролу… Я опять закричал, отвлекая монстра от будущего тестя. Шатун, пошёл на меня, посчитав более существенной угрозой. Я отбросил карабин. Выхватил нож. Свой боевой нож. Хороший нож. Шагнул вперёд, к медведю. Лыжи сбросил раньше…
…Твоя мать для меня плясала,
В худой одежде из кедровой коры
она для меня плясала…
В худой одежде из еловой коры
она для меня плясала…
С животом из бересты она,
подобно жеребенку, для меня плясала…
(Хантыйская песня 'Медвежья смерть)
… — Что ты так бесишься? — Степанида недовольно глядела на дочь. Алёна смотрела вслед ушедшим мужчинам, поджав губы и сверкая злыми глазами в спину Станиславу.
— Ничего я не бешусь. — Ответила Алёна, не оборачиваясь, матери.
— А то я не вижу.
— А что ты видишь, мама?
— А то и вижу. — Степанида подошла к Алёне. Взяла её за руку. — Срок пришёл тебе доченька.
— Какой срок, мама? — Алёна развернулась, глядела в глаза Степаниде.
— Обыкновенный. Сколько прятаться здесь можешь? Два года, почитай уже, хоронишь себя здесь. Нельзя так. Красоту свою для кого бережёшь?
— Ни для кого. Да и есть ли она, красота, мама? Нет её. Вся там осталась. Поэтому не хочу никого. Мне здесь спокойнее.
— Сама себе врёшь. Не хочет она никого. Тоже мне! Я же вижу, что запал этот молодчик в сердце твоё.
— Нет.
— Да. Мать не обманешь. Или я не вижу, как только гул вертолёта услышишь, бежишь смотреть, не прилетел ли он⁈ А потом смотришь и сама себе улыбаешься, думая, что никто не замечает. — Алёна промолчала, только нижнюю губу закусила. Отвернулась, стала смотреть в окно. — И сердечко твоё заходиться, стоит ему рядом с тобой оказаться. — Степанида, покивала головой в подтверждение своих слов. — Всё правильно, доченька, в такого и надо влюбляться. Он настоящий, в отличии от других городских, смазливых не пойми кто, толи мужик, толи баба!
— Мама! — Алёнка опять взглянула на мать.
— Что, мама? Не послушала нас с отцом тогда, своенравная больно. Разбаловал тебя отец. Ремнём нужно было зад тебе тогда исполосовать, да под замок посадить. А он сюсюкался с тобой. На дышаться на доченьку не мог. Как же, лапушка такая. Вот и до нянчился. Побежала, задрав подол. Любовь у неё, видишь ли, случилась. И что в итоге? Сама еле жива осталась, дитя нерождённое потеряла. Мы уж смирились с тем, кого ты себе выбрала. Ладно, думали, может и сладиться жизнь то у тебя. Когда узнали, что беременная, радовались с отцом. Он даже люльку детскую сам вырезал из дерева. Говорил мне: «Вот, Степанида, дочка приезжать будет, внука или внучку качать в ней будем». А потом поехал забирать тебя. Хорошо, брат твой рядом оказался. Привезли тебя когда, словно не живую. Замёрзшую душой. Отец в лес уходил, плакал.
— Папа? — Глаза Алёны стали наполняться слезами.
— Он. Я никогда его плачущим не видела. Нам, женщинам, слезами обливаться не грех. Не страшно это, даже нужно. А вот когда сильный мужик плачет, вот это страшно. Хорошо, что я тогда не поехала за тобой. А то точно до греха дело бы дошло. Ни на что не посмотрела бы. Собственными руками эту тварь удавила бы.
Степанида обняла дочь, прижала к себе. Та, закрыв ладонями лицо, плакала.
— Но время и лес лечат, Алёнушка. Тайга любит тебя, силы тебе даёт. Отошла ты душой своей, оттаяла. А потом к тебе прилетел, сюда, сокол твой ясный. Не противься, не отталкивай его от себя. А то счастье своё оттолкнёшь. Или ты ему простить не можешь, что он тебя тогда за косу поймал? Так правильно сделал. Даже карабина твоего не побоялся. Гордость твоя тебе покою не даёт? Или страх?
— А если он тоже окажется не тем?
— Тем. Вижу я, чувствую. Я же говорю тебе, настоящий он. Такой и приголубит так, что тело сладко ныть будет, а тебе захочется спрятаться на его груди, и защитит, не бросит. От такого мужа детей рожать, сладость и радость только. У него, как и у тебя душа обожжена. Рядом друг с другом ваши души излечиваются, поют. Разве сама не видишь, не чувствуешь?
— Я не знаю, что мне делать, мама⁈
— Доверься сердцу своему.
— Один раз уже доверилась.
— То не сердце твоё говорило, а плоть твоя, тело.
— Как же? Я ведь любила его.
— А что ты в нём любила? Сама ответь на этот вопрос? Смазливое личико? За что ты его любила? Алёна?
