Чересчур мрачно? Слишком пессимистично? Это ставили ему в упрек многие друзья и читатели. Но он находит подтверждение своему пониманию, когда всего через месяц после этой публикации читает книгу Джона Стюарта Милля On Liberty [О свободе]. В своих мемуарах Герцен записывает:
«…он издал странную книгу в защиту свободы мысли, речи и лица. <…> За два века <…> Мильтон защищал свободу речи против нападений власти против насилия, и все энергическое и благородное было с ним. У Стюарта Милля враг совсем иной: он отстаивает свободу не против образованного правительства, а против общества, против нравов, против мертвящей силы равнодушия, против мелкой нетерпимости, против посредственности. <…> Постоянное понижение личностей, вкуса, тона, пустота интересов, отсутствие энергии ужаснули его; он присматривается и видит ясно, как все мельчает, становится дюжинное, рядское, стертое, пожалуй “добропорядочнее”, но пошлее. Он видит, что в Англии (то же, что Токвиль заметил во Франции) вырабатываются общие, стадные типы, и, серьезно качая головой, говорит своим современникам: “Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите — душа убывает”».
Где не господствует свобода, не может существовать культура, но там, откуда культура изгнана, всякая свобода бессмысленна, там остаются лишь произвол и банальность. Свобода, которую Герцен готов отстаивать и душой, и телом, это свобода, которая из индивидуума может формировать личность, которая позволяет человеку возделывать свою душу и становиться образцом человеческого достоинства. Ради этой свободы он создает Вольную русскую типографию и основывает газету Колокол. В редакционном вступлении он так пишет о направлении газеты:
«Везде, во всем, всегда, быть со стороны воли — против насилия, со стороны разума — против изуверства, со стороны развивающихся народов — против отстающих правительств. Таковы общие догматы наши».
Леоне Гинцбург узнал в этом призыве точное, выразительное описание европейского культурного идеала. Другому учителю, Сократу, он был обязан, однако, воззрением, что душа всякой культуры — жизненное поведение, персональная этика, в которой слова только тогда имеют значение, если они осуществляются на деле, связаны с безусловной верностью никогда не прекращающимся поискам единственного, что может придать смысл жизни: с верностью истине. Человеческой мудростью, истинным мужеством называл Сократ такое жизненное поведение.
Классический гуманистический жизненный идеал жизни в истине господствовал в течений столетий благодаря идее, что осуществить его лучше всего можно в vita solitaria, в уединенном, замкнутом существовании, вдали от мира власти и мирских соблазнов. Но Гинцбург, как и Герцен, знал, что уединенная жизнь была бы ложью, поскольку такие абсолютные ценности, как свобода и справедливость, и тем самым само дальнейшее существование культуры, находятся под угрозой. Поэтому, помимо культурной деятельности, он интенсивно занимается политикой и активно участвует в антифашистском сопротивлении вместе со своими лучшими друзьями, среди которых такие известные люди, как Андреа Каффи и Никола Кьяромонте, а также братья его будущей жены Наталии Леви. Ибо фашизм — это ложь, отрицающая основополагающие ценности европейской культуры.
Для Леоне Гинцбурга и его политических друзей наступают годы преследований, арестов, тюремного заключения; в 1940 году Гинцбурга вместе с семьей высылают в маленькую деревушку в Абруццо. 25 июля 1943 года происходит свержение Муссолини. Гинцбург отправляется в Рим, чтобы вернуться к активной политической деятельности. В сентябре 1943 года наци оккупируют Италию. В ноябре этого года Гинцбург вновь арестован за участие в выпуске подпольной газеты. Итальянские фашисты выдают его немцам. Из государственной тюрьмы в Риме он пишет Наталии письмо, последнее свидетельство его жизни. Он сообщает, как неизменно пытается преодолевать страх и не поддаваться заботе о собственной участи, но думать о судьбе своих близких. Он заканчивает письмо словами: «Будь мужественной!» Это мужество Сократа, которое он имеет в виду: мужество быть мудрым; продолжать различать между добром и злом; оставаться верным поискам истины. Быть мужественной, как сам он хотел быть мужественным.
VI
Сколько уже? Сколько еще? Обессиленный, без сознания от боли, он лежит в своей камере. Когда начались эти пытки? Он уже не знает. День за днем не дают ему спать. Каждые несколько часов его вытаскивают из камеры, помещают в пространство чуть больше его собственной камеры и сажают, связанного, на стул. За столом, напротив него сидит немецкий офицер и задает вопросы, сзади него стоит мучитель, который обеими руками бьет его по вискам. Налево! Направо! Налево! Направо! Как маятник, его голова движется туда и сюда, и вот теперь, когда он лежит на полу своей камеры, у него чувство, словно каменные глыбы перекатываются через его голову. Из-за боли он не может заснуть, но усталость настолько сильна, что он ни о чем больше не может думать и теряет сознание.
Ему кажется или это происходит на самом деле? Он уже не знает. Дверь открывается, и священник, в сутане, но с огромной свастикой на груди входит в камеру и усаживается на небольшую скамеечку. Он потрясен, в этом маленьком худощавом человеке средних лет он узнает своего бывшего коллегу по университету. Он не может припомнить его имени и не знает точно, на каком факультете тот преподавал. Теология? Философия? Может быть, история или история искусств, он не знает. Во всяком случае, это был человек, которого он, без всякого конкретного повода, по возможности избегал, хотя ему бросалось в глаза, что тот явно искал с ним контакта. Но почему-то этот человек не вызывал у него особой симпатии, и он держался от него на расстоянии, хотя и старался не проявлять недружелюбия. Складывалось впечатление, что священник не пользовался любовью никого из коллег, хотя все питали большое уважение к его интеллектуальным способностям. Не было ни одной книги, которой он бы ни прочитал, а его языковые познания были просто феноменальны. Он мог читать даже по-русски. И вдруг ему вспоминается одно происшествие. В январе 1934 года он отказался — одним из немногих, как потом выяснилось, — принести фашистскому режиму присягу на верность. Когда он покидал свой кабинет в университете, поскольку его пребывание там сделалось нежелательным, священник зашел к нему. Он остался стоять в дверях и лишь сказал: «Мы тебе этого не простим». Гинцбург глянул на него удивленно и спросил только: «А кто это “мы” и чего вы мне “не простите”?» Незваный посетитель ответил: «Мы, то есть такие люди, как я, которые понимают, что наивысшая мудрость заключается в том, что нужно всегда приспосабливаться, и тебе не простится то, что ты приспосабливаться не желаешь». Священник, тогда еще с католическим крестом на груди, молча посмотрел на него, повернулся и вышел. И вплоть до того, как он покинул университет, этого человека он больше не видел. И вот теперь он снова здесь, десять лет спустя, в темной, холодной камере. Или нет? Ему померещилось? И тогда посетитель заговорил.
VII
«Ты меня узнаешь? Думаю, да. Да, это я. Мы знаем друг друга. Мы были коллегами, хотя ты старался по возможности меня игнорировать. А почему? Из-за того, что я тогда уже принес обет послушания? Разве свободные, критически настроенные интеллектуалы не смотрели поэтому на меня сверху вниз? Разве человек менее ценен, если он готов склониться перед авторитетом? Как часто я пытался с тобой и с твоими друзьями вступить в разговор, в сократический разговор, заметь: с образованными людьми, по законам диалектики, в поисках истины. Я задавал вопросы. Но вы меня игнорировали, словно я вообще не имел права на существование». Негромкий, вкрадчивый голос смолк на мгновение. В нем зазвучала насмешка. «Какому великому уму однажды вздумалось назвать государственную тюрьму в Риме Regina Coeli, Царица Небесная? Понимаешь, насколько я чувствую себя здесь как дома? Здесь нужно слушаться! Только ты, мой друг, опять-таки не слушаешься. Почему ты даешь себя мучить? Почему ты все еще не желаешь приспосабливаться? Ты все еще не понимаешь? Не понимаешь, что и ты можешь быть счастлив, быть рядом с женой и детьми, вместо того чтобы лежать на полу холодной как лед камеры и умирать в луже собственной крови? Давай, пока не поздно, после стольких лет ожидания, проведем наконец наш сократический разговор.
