Так велит божество, не забывайте об этом. И я верю, что нашему городу не выпало большего блага, чем таковое служение божеству. Ведь я только и делаю, что хожу по улицам и убеждаю каждого из вас, и молодого и старого, заботиться прежде и сильнее всего не о теле и не о деньгах, но о душе, чтобы становилась она как можно лучше. И на то я буду указывать, что не богатство ведет к добродетели, а добродетель приводит к богатству и ко всему, что нам во благо, как в частной, так и в общественной жизни. Если такими идеями я порчу юношей, то они, конечно, вредны. Но если кто утверждает, что я говорю что-либо иное, тот говорит ложь. Одним словом, граждане Афин, я хотел бы сказать, освободите вы меня или нет: я не изменю своего поведения, хотя бы мне это сотню раз стоило жизни».
В городской тюрьме Афин через месяц после вынесения смертного приговора Сократ выпил приготовленную для него чашу с ядом.
V
В городской тюрьме Рима в феврале 1944 года нацистскими палачами был замучен Леоне Гинцбург.
Значительная жизнь не знает случайностей, так же как и отсутствия важных решений.
Леоне Гинцбург вырос в Италии в русско-еврейской семье, которая вскоре после его рождения в 1909 году бежала из Одессы из-за неспокойного политического положения. Свободно владеющий двумя языками, наделенный большими способностями и рано повзрослевший, в восемнадцать лет он завершает перевод романа Толстого Анна Каренина. Как раз в это время он читает Былое и думы, обширные мемуары своего соотечественника Александра Герцена. Гинцбург решает идти по следам человека, которого признает своим духовным отцом, и посвятить свою жизнь и интеллектуальную деятельность европейскому духу его ценностям и его культурному достоянию. Он порывает с юриспруденцией и приступает к изучению литературоведения; после завершения учебы он преподает русский язык и литературу в университете Турина. Помимо этого он пишет эссе, основывает с двумя друзьями издательство принимает деятельное участие в публикации книг, строит планы издания исторической серии и становится плавным редактором журнала La Cultura. Почему? Он усвоил от греков, что отличительным признаком культуры является культивирование души, и видел свой интеллектуальный долг в том, чтобы лучшее достояние европейского духа — охватывающее много столетий и по сути космополитическое — сделать доступным для читателя в тщательно подготовленных изданиях, с тем чтобы благодаря публикуемым текстам из области мысли и литературной фантазии помочь людям выработать собственные взгляды и, насколько возможно, приобщить их к некоей человеческой мудрости. Гинцбург знает, что культура — это собрание многих путей, на которые могут ступить люди в поисках истины о себе и о человеческом бытии. Будучи верен этой истине, распространение и обогащение европейской культуры он сделал задачей всей своей жизни.
Италия, конец 20-х годов XX столетия. Когда Леоне Гинцбург приступает к выполнению своей жизненной задачи, фашисты во главе с Муссолини приходят к власти. Медленно, но неуклонно страна подпадает под власть режима, при котором мудрость должна уступить место абсолютному подчинению. Однако из истории жизни Александра Герцена Гинцбург усвоил, что культура и свобода не могут существовать, будучи оторванными друг от Друга. Кто уничтожает свободу, уничтожает культуру.
Герцен, родившийся в 1812 году в Москве, в 1847 году окончательно оставляет свое отечество, которое находится под деспотическим правлением Николая Первого. Он хочет где-нибудь в Европе посвятить себя тому, что считает призванием своей жизни: бороться за свободу, за право каждого человека на достойную жизнь. Но Герцен в шоке от той Европы, которую он застал. В апреле 1850 года он пишет в комнате парижской гостиницы:
«Видимая, старая, официальная Европа не спит — она умирает!
Последние слабые и болезненные остатки прежней жизни едва достаточны, чтоб удержать на несколько времени распадающиеся части тела, которые стремятся к новым сочетаниям, к развитию иных форм.
По-видимому, еще многое стоит прочно, дела идут своим чередом, судьи судят, церкви открыты, биржи кипят деятельностию, войска маневрируют, дворцы блестят огнями — но дух жизни отлетел, на сердце у всех неспокойно, смерть за плечами, и, в сущности, ничего не идет. В сущности, нет ни церкви, ни войска, ни правительства, ни суда — все превратилось в полицию. Полиция хранит, спасает Европу. Под ее благословением и кровом стоят троны и алтари, это гальваническая струя, которою насильственно поддерживают жизнь, чтоб выиграть настоящую минуту. Но разъедающий огонь болезни не потушен, его вогнали только внутрь, он скрыт. Все эти почернелые стены и твердыни, которые, кажется, своей Старостин) приобрели всегдашность скал, — ненадежны; они похожи на пни, долго остающиеся после порубки леса, они хранят вид упорной несокрушимости до тех пор, пока их не толкнет кто-нибудь ногой».
Прогнивший внутри, морально развращенный и поддерживаемый только с помощью силы — такой диагноз ставит Герцен установленному порядку в Европе. Он симпатизирует тем, кто призывает к революции, но содрогается перед последствиями их идеологических абстракций. «Отчего <…> верить в Царство Небесное — глупо, а верить в земные утопии — умно?» — обращает он вопрос к друзьям. Ибо единственное, что имеет человек, что он должен иметь, это свобода, жить своей жизнью, придавать смысл самой жизни. В своих мемуарах он отмечает краткий обмен мыслями с французским историком и политиком Луи Бланом в 1852 году, когда они оба находились в эмиграции в Лондоне.
— Жизнь человека — великий социальный долг, человек должен постоянно приносить себя на жертву обществу…
— Зачем же? — спросил я вдруг.
— Как зачем? Помилуйте: вся цель, все назначение лица — благосостояние общества.
— Оно никогда не достигается, если все будут жертвовать и никто не будет наслаждаться.
— Это игра слов.
— Варварская сбивчивость понятий, — говорил я, смеясь.
Отвечая одному консервативному патеру, упрекавшему его в том, что он делает слишком мало, чтобы противостоять распущенному, материалистическому обществу, Герцен пишет:
«Вот видите, если вместо свободы восторжествует антиматериальное начало и монархический принцип, тогда укажите нам место, где нас не то что не будут беспокоить, а где нас не будут вешать, жечь, сажать на кол — как это теперь отчасти делается в Риме и Милане, во Франции и России».
Но вовсе не ради свободы мещан и купцов ведет Герцен борьбу. В мемуарах Былое и думы приводится следующее размышление:
«Как рыцарь был первообраз мира феодального, так купец стал первообразом нового мира: господа заменились хозяевами. <…> Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы — нравами чинными, вежливость — чопорностью, гордость — обидчивостью, парки — огородами, дворцы — гостиницами, открытыми для всех (то есть для всех, имеющих деньги). <…> Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий — хранить и увеличивать свою собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег. <…> Во всем современно-европейском глубоко лежат две черты, явно идущие из-за прилавка: с одной стороны, лицемерие и скрытность, с другой — выставка и étalage. Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за дело, форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным смыслом, казаться, вместо того чтоб быть, вести себя прилично, вместо того чтоб вести себя хорошо, хранить внешний Respectabilité вместо внутреннего достоинства».
