Томас Манн никогда не делал секрета из того, что Doktor Faustus наиболее личное его произведение, его исповедь. Без ложной скромности, в начале своего изгнания в Соединенных Штатах он объявляет: «Где я, там немецкая культура». Всю свою жизнь он ощущал в себе наследие XIX столетия и немецкого романтизма. Он был воплощением Deutschtums [немецкости] и как никто другой понимал, что национал-социализм был не просто политическим явлением, но коренился в самой культуре — егó культуре. Чтобы в будущем люди знали, как величайшая катастрофа могла разразиться в величайшей культуре ему не оставалось ничего другого, как заглянуть в глубины собственной души и рассказать историю своей жизни и своего времени.

Годы расставания наступили после того, как 22 апреля 1950 года Томас Манн выступил перед полуторатысячной аудиторией Чикагского университета с лекцией Meine Zeit [Мое время].

Разочарование омрачает его последние годы. Верность идеям гуманизма в конце концов привела его к выводу, что главное, в чем прежде всего нуждается мир, — общественное устройство, защищающее человеческое достоинство, — может быть достигнуто только благодаря новому гуманизму. Религиозному гуманизму, который уважал бы непостижимую тайну человека; который не отрицал бы трагизм и демонические глубины; коему ведома истина, знать которую дано лишь нашей совести, абсолютному мерилу, по которому все мы должны равняться; гуманизму, который охватывает все наше бытие и не игнорирует политическую реальность.

Сразу же после окончания войны Томас Манн в лекции Nietzsches Philosophie im Lichte unserer Erfahrung [Философия Ницше в свете нашего опыта] предостерег, что никакая конференция, никакие технические средства, юридические институции или идея world government [всемирного правительства] не приблизят ни на шаг новое общественное устройство, если предварительно не изменится духовный климат и не возникнет новая восприимчивость к проявлениям благородства духа.

Однако единственным изменением было еще большее отравление политического климата. Началась «холодная война», повсеместное политизирование и националистическая истерия — теперь уже из-за маккартизма в Соединенных Штатах. ФБР подготовило обширное, более чем на тысячу страниц, досье на Томаса Манна и его детей И Клауса и Эрику. Главный упрек: premature antifascism [преждевременный антифашизм], то есть сопротивление фашизму до того, как Соединенные Штаты в конце 1941 года объявили войну Германии. По мнению ФБР, это вполне могло указывать на симпатии к коммунизму.

Томас Манн не скрывает разочарования из-за цинизма западных демократий. Сначала в угоду своим экономическим интересам они допустили появление фашизма и национал-социализма как лучшего оружия против большевизма, а в 1938 году принесли в жертву чешский народ. Теперь же вновь правят недальновидность и те же экономические интересы. В оправдание своей политики Запад ссылается на демократию, не имея при этом ни малейшего понятия о самой сущности демократии. В лекции Vom zukünftigen Sieg der Demokratie [О грядущей победе демократии] (1938 г.) Томас Манн указал на то, что аристократизм и демократия вовсе не противоречат друг другу. Более того, если аристократизм действительно означает господство хорошего, лучшего, то он и есть именно то, что следует понимать под демократией. Истинной демократии присущ некий аристократизм — не природной аристократии, но аристократии духа: «Демократия, которая не питает уважения к более высокой жизни духа и не определяется ею, открывает путь демагогии, и общественная жизнь опускается до уровня людей невежественных и некультурных, вместо того чтобы поощрять образование и повышать культурный уровень общества».

В этих обстоятельствах Томас Манн не устоял перед соблазном высказываний и выступлений (так, он посещает советскую оккупационную зону Германии), которые могли произвести впечатление, что он вроде бы принимает русский тоталитаризм. Дабы избежать нежелательного политического скандала, Библиотека Конгресса в Вашингтоне, округ Колумбия, — месте, где, собственно, впервые должна была прозвучать лекция Meine Zeit [Мое время], — дала знать своему Consultant in Germanic Literature [Консультанту по немецкой литературе], чтобы он в этом году там лучше не появлялся. Он действительно там больше не появлялся. Томас Манн покидает Америку, страну, которую после смерти столь восхищавшегося им Рузвельта он уже не может считать своей.

Он возвращается в Европу, в Швейцарию, ибо Германию также больше не может считать своей. Здесь предстоит ему распрощаться с земным существованием, в сознании, что вместе с ним уходит мир буржуазного гуманизма, так же как уходит и его время. Европа Замми Фишера, культура великих гуманных идей предана забвению. В свои наиболее мрачные минуты он предвидит для Запада долгую «ночь невежества и беспамятства».

Томас Манн находился в зените славы, но никогда еще отчаяние относительно смысла своего существования не охватывало его с такой силой. Он строил свою жизнь на провозглашенном Гёте нравственном принципе Entsagung [самоотречения]. Он был верен аскезе. Она предохраняла его от соблазнов и позволяла интенсивно использовать свое время. Он все еще ровно в девять садился за свой стол красного дерева, чтобы работать в тиши раннего утра. Но как медленно тянутся часы, если бумага остается неисписанной! В чем было теперь оправдание его существования? «Я отдаю предпочтение меланхолии, которая надеется, и стремится, и ищет, перед меланхолией, которая уныло и праздно отчаивается», — писал Винсент ван Гог в одном из писем.

Эту меланхолию Томас Манн находит в произведениях Чехова, и в самом человеке, и в его творчестве, которому в последний год жизни он посвящает одно из лучших своих эссе. В жизни и в произведениях молодого новеллиста он узнает свойственные ему самому нравственное отношение к работе, гуманный скептицизм, иронию и мысль, что способность изменять самого себя является важнейшим моральным долгом. Его затрагивает рассказ Скучная история. Молодая женщина в отчаянии спрашивает старого, заслуженного ученого, что же ей делать. Со всем своим жизненным опытом и своими знаниями старый профессор не может ответить ничего иного, как: «По совести, Катя: не знаю…»

Чтение рассказов Чехова укрепляет Томаса Манна в оком жизненном убеждении, что ни один человек не может предложить «спасительной истины». И искусство также не может спасти человека. Искусство, красота, рассказывание историй могут самое большее освободить душу от страха и ненависти и таким образом помочь человеку на его жизненном пути. Искусство не обладает властью, разве что дает утешение. Не в том смысле, что оно говорит нам, что жизнь хороша, — это было бы ложью. Нет, утешение в том смысле, что мы находим в искусстве отклик на наши вопросы и наши чувства. Томас Манн питал надежду, что его романы выдающийся плод времени его раздумий — принесут читателям такое утешение. Тогда время его не пропало бы даром и его жизнь была бы оправдана. Тогда, возможно, он мог бы рассчитывать на пощаду.

Бывают разговоры, которые остаются в памяти навсегда.

В великолепном доме недалеко от Пирея, гавани Афин, собрались несколько состоятельных молодых люде в ожидании предстоящих празднеств, которые должны были состояться вечером в честь Артемиды, богини охоты. Близится лето, после полудня тепло, и часы тянутся медленно. Случайно хозяин дома встречает поблизости друга, известного своей искусностью в споре. С мягко настойчивостью он приглашает его присоединиться к их Дружку, ибо что может изгнать леность и праздность лучше доброй беседы? Странный человек его друг. Его платье и отсутствие сандалий дают понять, что он либо не слишком состоятелен, либо нисколько не интересуется тем, как он выглядит. Это невысокий человек средних лет, плотного телосложения. Доброжелательный взгляд его глаз на обрамленном бородою лице свидетельствует как о добродушии, так и об остром уме. Кефал, престарелый отец хозяина, видя входящего в дом Сократа, сердечно приветствует неожиданного, но желанного гостя. Сократ вежливо осведомляется, в добром ли здравии человек, вступивший в зиму своего земного бытия. Кефал ответствует, что не имеет повода жаловаться. Как человек обходится со своим возрастом, объявляет он, это вопрос характера. Если ты сам общителен и приветлив, то и к тебе так же относятся, и возраст нисколько не бремя. Сократ соглашается, однако спрашивает при этом, а что, если дело здесь не столько в характере, сколько в немалом богатстве его старого друга, каковое и облегчает ему жизнь в старости? Кефал же полагает, что хотя и есть разница в том, располагает человек деньгами или нет, но в расчет прежде всего следует брать характер. Любезности Сократа вновь приходится уступить место его непрестанному любопытству относительно значения того или иного утверждения, и он спрашивает старика, что бы он считал самым важным, обладая столь значительным состоянием. Ответ гласит, что тот, кто чувствует приближение смерти, должен исследовать свою жизнь, была ли она правильной, не причинил ли он кому-либо несправедливости — из страха перед тем, что может ожидать его в Аиде. «Мое богатство, — продолжает старик, — помогло мне жить праведно, ибо тому, кто богат, не нужно опасаться того, что он когда-либо прибегал ко лжи или к обману или что он оставит после себя долги».