Я давно был влюблен в творчество немецких романтиков, зачитывался Уландом и Бюргером, обожал сказки, собранные братьями Гримм и Людвигом Бехштейном. И, конечно же, Шиллер и Гёте, «Разбойники» и «Фауст» – я мог цитировать все это и в переводах, и в оригинале. Еще в восьмом классе я старательно переписал в тетрадку «Пролог на небесах» из «Фауста», потому что не было у меня своей книги о великом ученом, заключившем договор с дьяволом.
Я даже пытался переводить рассказы Гофмана и баллады Шамиссо. И если первого я, в конце концов, оставил в покое, то Шамиссо сопровождал меня вплоть до недавнего времени, когда я все-таки перевел его «Ночную прогулку». Ту самую, которую миллионы моих бывших и нынешних сограждан знают как русскую народную песню «Окрасился месяц багрянцем…», на самом деле переведенную с немецкого языка на русский Дмитрием Минаевым и положенную на музыку композитором Яковом Пригожим. Мне хотелось почувствовать душу великого немецкого романтика, а лучше всего это выходит, когда перелагаешь его произведение на родной язык:
…Es trieb ein Wrack an das Ufer
Bei wiederkehrender Flut:
Es lagen darauf zwei Leichen,
Gebadet in ihrem Blut.
…Вот утро волну привечает,
И чайки кричат вразнобой.
Тела равнодушно качает
Багровый от крови прибой.
Словом, никакой предвзятости по отношению к Германии я не испытывал. Как-то так получалось, что немцы, в культуру которых я был влюблен, и немцы, лишившие меня шестнадцати родственников в годы войны, существовали в моем восприятии раздельно, словно бы в двух несмежных комнатах. Возможно, даже в разных домах.
Первым немецким городом, в котором я оказался, стал Нюрнберг.
И опять – первыми в моей памяти всплыли отнюдь не расовые антиеврейские «Нюрнбергские законы» и не знаменитый Нюрнбергский процесс. Нет, я почему-то вспомнил о знаменитых нюрнбергских часах, которые некогда, в краеведческом музее, восхитили меня настолько, что я написал о них, об этих «Нюрнбергских яйцах», как их называли за соответствующую форму, коротенькое стихотворение:
Хронометр из Нюрнберга… Давно
Исчезла вековая позолота
И гравировка: «Любящая Лотта –
Любимому…» Кому? Да все равно:
Перебродило время, как вино.
Но в механизме – тонкая работа! –
Еще звучит особенная нота,
И мне ее услышать суждено…
Я ходил по улицам, мощенным аккуратными камнями. Мне казалось даже, что камни мостовых были отполированы не многочисленными поколениями немцев, а особо добросовестными строителями, которые тщательно готовили каждый камешек, шлифовали то ли вручную, то ли на станке. И лишь потом, подготовив его таким вот образом, укладывали камешек на заранее подготовленное место.
Конечно, на самом деле все это делалось не так. И мостовые отполированы были не шлифовальным станком, а временем. Но все равно – мостовые были прекрасны. Они буквально сверкали на солнце, сияли, словно были не каменными, а металлическими, почти зеркальными.
Во всяком случае, некоторые из них.
Вот на некоторые камни мостовой я обратил внимание помимо собственного желания.
А они оказались вовсе не камнями, а странными латунными табличками, квадратными, с закругленными уголками и какой-то гравировкой.
И я наклонился над первой попавшейся на глаза такой латунной табличкой. Если бы я не сделал это, возможно, чувство, о котором идет речь, не появилось бы. Нет, появилось бы, но – позже.
Но я наклонился.
И узнал, что «из этого дома Давид Тенненбаум, р. в 1896 году, Мирьям Тенненбаум, р. в 1905 году, Сарра Тенненбаум, р. в 1921 году, и Михаэль Тенненбаум, р. в 1940 году, ранее проживавшие здесь, были депортированы в Аушвитц, в 1942 году».
Я выпрямился. Был чудесный сентябрьский день. Небо – «берлинская лазурь» (прошу прощения за двусмысленность образа). Солнце – не жгучее, а ласковое, нежное. Но…
Яркости этому осеннему дню добавляло то, что солнечные лучи отражались от великого множества вмурованных в мостовую латунных табличек. Бежали в разные стороны солнечные зайчики – столь же эфемерные, как память о тех, чьи имена старательно выгравировали на латуни.
Тогда-то я впервые подумал: «Кладбище».
Никого не осталось.
Только таблички с именами.
***
В сентябре 1924 года некий писатель поставил последнюю точку в рукописи первой части книги, сыгравшей совершенно уникальную роль в истории XX века. Книга называлась «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости».
Имя автора – Адольф Гитлер.
Он писал свою книгу в тюрьме Ландсберга, где отбывал срок за попытку государственного переворота – мюнхенский «пивной путч». Некоторые историки полагают, что не последнюю роль в решении написать книгу сыграло авторское тщеславие: к тому моменту некоторые соратники Гитлера, например Геббельс, Федер, Розенберг, уже выступили с книгами или статьями. Пора было и лидеру партии продемонстрировать писательские и публицистические способности. Книгу свою Гитлер в основном диктовал – Рудольфу Гессу и Эмилю Морису.
Первоначальное название было отвергнуто издателем, и книга вышла в свет как «Моя борьба» («Mein Kampf»). Она имела громадный успех и оказалась весьма прибыльной. К 1932 году были проданы более пяти миллионов экземпляров, в том числе – на одиннадцати иностранных языках.
Когда после войны стали известны ужасающие подробности внутренней жизни Третьего рейха, многие немцы в один голос твердили: «Мы же ничего не знали! Кто мог предполагать такое?» На что один из американских представителей на Нюрнбергском процессе вполне резонно заметил: «В каждом доме лежал экземпляр книги “Майн кампф”. Чтобы понять, к чему идет нацизм, достаточно было всего лишь прочитать несколько страниц».
Резонно-то резонно, но, как говорится, «есть нюанс». Очень непроста эта книга, очень.
В Советском Союзе о «библии национал-социализма» писали редко и неохотно. Из немногих коротких замечаний можно было сделать вывод, что «Майн кампф» представляла собой творение бездарного сочинителя, напыщенного и самовлюбленного, ограниченного и не блещущего интеллектом. И вообще – все в этой книге было рассчитано на невзыскательный вкус некультурного и необразованного обывателя. Тезис о том, что главной базой нацизма были носители мелкобуржуазной психологии – лавочники (мещане, обыватели), пользовался в СССР большой популярностью, и не только в официальных кругах. Мещанство, конформизм – вот он, резерв нацизма, резерв тоталитаризма. Ну а какая книга может привлечь обывателя? Разумеется, примитивная донельзя.
О том же говорилось в фильме Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Если читатель помнит, фильм, подобно книге, делился на главы. Так вот, в киноглаве под названием «Как обрабатывают телячьи головы», говорилось об уникальном экземпляре «Майн кампф», созданном к юбилею Гитлера. И подчеркивалась, мягко говоря, тупость миллионов обывателей, которые, подобно телятам неразумным, весело побежали за злым пастырем. Ну и отдали свои шкуры. Явная перекличка с Брехтом: «Шагают бараны в ряд, бьют барабаны, шкуры на них дают сами бараны». Телята неразумные, глупые бараны – вот образ многомиллионных резервов нацизма, активно насаждавшийся в лагере антифашистов – и до, и после, и во время пребывания нацистов у власти. Но!
