Тенг подмигнул гостю, довольно бестактно намекая на интересное положение своей супруги.

— Чам, скажи повару, чтобы он приготовил хороший обед на троих. Надо отметить твою встречу с земляком. Я скоро вернусь.

Тенг ушел.

В приграничных районах многие тибетки выходят замуж за китайцев. Гораздо реже — если вообще такое случается — пастухи из закопченных палаток превращаются в богатых торговцев, одним из тех, каким являлся в глазах хозяйки Мунпа.

Госпожа Тенг задала гостю первый вопрос:

— Как давно вы занимаетесь торговлей в Ланьду?

— Уже несколько лет, — неопределенно ответил Мунпа.

— Где вы живете?

— В караван-сарае Чао, я его компаньон. Ваш муж знает, где его дом. А вы, вы давно здесь замужем?

— Скоро четыре года. У меня сын, ему три года[86], — гордо объявила она.

— Скоро у вас будет еще один. Поздравляю, — вежливо сказал Мунпа. — Вам нравится в Китае?

— О! Да. Жить в таком большом городе, как Ланьду, где всегда много нового и есть на что посмотреть, гораздо приятнее, чем в палатке, где видишь только яков да баранов. И потом, господин Тенг так добр, так добр, — произнесла женщина с горячей признательностью в голосе. — Кроме того, он богат. Он дает мне все, что я ни пожелаю. Я не работаю, у меня есть служанка и двое слуг в доме, не считая тех, что работают в магазине господина Тенга, большом магазине. Господин Тенг — важный цонпа.

Глаза госпожи Тенг сверкали, она была в восторге. Она явно считала, что положение супруги господина Тенга не хуже жизни счастливых обитателей Рая Великого Блаженства.

— Великолепно! Великолепно! — согласился Мунпа. — Но как вы познакомились с господином Тенгом?

— Ужасно! Ужасно! Произошли страшные события. Цо Ньонпо — жуткий край, наводненный демонами. Я так рада, что оттуда уехала.

Мунпа не нравилось, что беседа принимает такой оборот. Ему тоже надоели демоны, и он отнюдь не жаждал, хотя бы косвенным образом, возобновлять с ними знакомство!

Однако бывшая пастушка с зачарованных безлюдных просторов продолжала щебетать; она была рада поговорить на своем родном диалекте с соотечественником, способном ее понять, о непостижимых для китайцев, даже для ее добрейшего мужа, событиях. Воспоминания теснились в ее голове, слова лились из уст потоком, и она не могла их удержать. Госпожа Тенг должна была выговориться. Она говорила и говорила.

Рассказ о девичьей жизни хозяйки в родительской палатке не вызвал у Мунпа интереса. Он знал о житье-бытье дрокпа из Цо Ньонпо, да и сам еще недавно так жил. В том, что юная девушка, которой не исполнилось пятнадцати лет, вышла замуж за старика, тоже не было ничего сверхъестественного. Мунпа слушал рассеянно.

— Я стала второй женой Калзанга, — рассказывала госпожа Тенг. — Его первая жена меня била… О! Как она меня лупила!.. Ее звали Церингма. А меня звали Пасангма.

Эти распространенные в Тибете имена ничего не говорили Мунпа,

— Старый Калзанг совсем не защищал меня, — продолжала госпожа Тенг, погрузившись в воспоминания. — У них с Церингмой не было детей, он хотел, чтобы я родила ему сына, и злился оттого, что мальчик все никак не рождался. Я бы никогда не смогла иметь от него детей.

Женщина сделала паузу, а затем сказала:

— А вот от господина Тенга я почти сразу же родила, и скоро у нас наверняка будет еще одни сын.

Госпожа Тенг ликовала с простодушным бесстыдством.

— Так вот, так вот… — продолжала она, — однажды вечером меня увидел Лобзанг… Я как раз отводила баранов в загоны возле стойбища. И тут… произошло это.

Мунпа навострил уши при имени Лобзанг, воскрешавшем былые воспоминания. Но в Тибете сотни Лобзангов. Поэтому молодой человек лишь качал головой с понимающим видом. Он прекрасно понимал, что именно произошло. Такое часто случается.

— Он пришел следующим вечером, потом еще раз вечером и предложил мне с ним убежать. Я, конечно, согласилась… Старый Калзанг мне опостылел, Церингма меня била… Лобзанг говорил, что скоро разбогатеет… К тому же он был красив.

— Как он выглядел? — спросил Мунпа.

Госпожа Тенг набросала примерный портрет своего возлюбленного. Высокий, но большинство дрокпа из Цинхая высокого роста. Широкоплечий, очень сильный: приметы, характерные для всех дрокпа. У всех дрокпа также карие глаза и черные волосы. Лобзанг, которого описывала его бывшая любовница, ничем не отличался от других местных мужчин.

— Нам следовало уехать куда-нибудь далеко, правда? И очень быстро. Нельзя было, чтобы нас отыскал Калзанг. Мы мчались галопом всю ночь. Я сидела позади Лобзанга… Его лошадь была выносливой… очень хорошая лошадь… О! Бедное животное!

— Почему бедное животное? Ваш любимый ее загнал?

— Нет, не в этом дело. Вы скоро узнаете… На следующий день и в последующие дни мы продолжали двигаться по ночам. Как только светало, мы прятались. Лобзанг объезжал дороги стороной, чтобы, как он говорил, ни с кем не встречаться. Так прошла, пожалуй, неделя. Я говорила, что мы были уже далеко от стойбища Калзанга, и незачем было так старательно прятаться. Наши следы наверняка не смогли найти. И потом Калзанг, должно быть, поехал разыскивать меня в мое родное стойбище, так как однажды, когда меня избили, я сгоряча крикнула, что вернусь туда. Однако Лобзанг меня не слушал и продолжал блуждать по своей прихоти в безлюдных местах. Куда мы направлялись? Когда я у него спрашивала, он начинал сердиться. Он вдруг стал странным… этот Кушог, и потом, за нами следовали демоны. У нас много демонов. Демоны в озерах, те, что бродят по пастбищам, те, что прячутся в расселинах скал, вам это известно, Кушог, ведь вы из тех же краев.

Мунпа это знал. Он кивнул головой в знак согласия. Ему не нравился этот разговор. Он охотно прекратил бы его, но госпожу Тенг было не остановить.

— Я не замечала этих демонов, а Лобзанг их видел и слышал. Он внезапно останавливался, смотрел куда-то вдаль с выпученными глазами, к чему-то прислушивался либо подолгу сидел, закрыв лицо руками или одеждой, чтобы ничего не видеть и не слышать. Иногда он будил меня, когда я спала, и спрашивал: «Слышишь смех позади нас?»

Или говорил: «Кто-то ходит близко, совсем рядом… подбирается к нам». Или еще: «Слышишь, как они разговаривают?.. А сейчас воют…» Это становилось невыносимо. Порой он беспричинно приходил в ярость и грубо со мной обращался. Мы все время шли и шли по бездорожью, казалось, без всякой цели. И все же как-то раз Лобзанг мне сказал, что мы направляемся в Бал-юл. Знал ли он туда путь? Лобзанг обходил стороной все встречные стойбища и деревни, и я не могла узнать, в правильном ли направлении мы следуем. Когда мы уезжали, Лобзанг захватил с собой много еды, но она закончилась. Он посылал меня на фермы, которые мы замечали вдали, чтобы я продавала там свои кольца и покупала цампу. Он не хотел продавать лошадь. Конечно, этого нельзя было делать, лошадь была нам нужна, чтобы на ней ехать. Он продолжал шагать, а я совсем обессилела; я ни за что не смогла бы идти пешком так долго или двигаться так быстро, как Лобзанг. Однако еда была еще важнее, чем лошадь. Лобзанг носил на теле ковчежец. Он висел у него на шее на шнурке, и он всегда тщательно прятал его под одеждой. Все тибетцы берут с собой в дорогу ковчежец, чтобы уберечь себя от несчастных случаев и разбойников, но их охраняет не сама коробка-ковчежец, а то, что в ней хранится: купдак[87] или дзунг[88], какой-нибудь магический предмет или обрывок одежды святого ламы. Не правда ли, Кушог!

Мунпа в очередной раз подтвердил это кивком головы.

— У нас не оставалось ни чая, ни масла, ни цампы, вообще ничего, Кушог. Мы голодали уже три дня. Я несколько раз советовала Лобзангу продать ковчежец. Даже если он не был серебряным, все же можно было бы получить за него цампу, а если бы ковчежец был сделан из серебра, мы могли бы обменять его на большое количество еды. Я сказала Лобзангу, чтобы он достал из коробки оберег. Продать пустую коробку — это не грех. Раз ему суждено разбогатеть там, куда мы шли, он мог купить новый ковчежец, чтобы положить туда кундак или дзунг. В какое же бешенство он пришел, когда я это сказала! В конце концов я стала бояться Лобзанга; я его разлюбила… Я бы с радостью от него ушла, но куда деваться одной в чантангах?.. Однако в тот вечер Лобзанга, наверное, замучил голод. Я увидела, как он достал из-за пазухи ковчежец. Ковчежец был зашит в тряпицу из памбу и, раз его так хорошо упаковали, я поняла, что он из серебра. Стало быть, мы могли поесть, стоило лишь добраться до какого-нибудь стойбища или селения, где мы могли бы его продать. Было темно, но свет благодаря джува был довольно ярким; я увидела, как Лобзанг распорол оболочку из памбу и достал оттуда ковчежец. Он весь дрожал. Почему? Он же не делал ничего плохого. Лобзанг открыл ковчежец и принялся разматывать шелковую ленту. Наверное, кундак или другой ценный предмет, как обычно обмотанный куском шелка. Мне не терпелось увидеть, что там лежит, но, главное, я успокоилась, думая о том, что Лобзанг, наконец, решился продать ковчежец и я скоро смогу поесть. Лобзанг стал разматывать длинную ленту; он разматывал ее долго и ничего не нашел в складках шелка; затем он встряхнул ковчежец, засунул палец внутрь, чтобы проверить, не осталось ли там чего-нибудь. Ковчежец и впрямь был пуст. Тогда Лобзанг вскочил с диким криком и швырнул ковчежец оземь. В тот вечер из-за волков, вой которых он вроде бы слышал, он привязал лошадь рядом с нами. Услыхав этот страшный вопль, лошадь испугалась, оборвала свою привязь и убежала в темноту. Лобзанг выругался и бросился за ней. Я была в ужасе и не решилась последовать за Лобзангом. Я подумала, что, возможно, ему удастся поймать лошадь ночью, в противном случае мы стали бы искать ее оба, как только рассветет. Я подобрала ковчежец. Должно быть, Лобзанг, пытавшийся разбить ковчежец, сошел сума. Я положила коробку в ампаг. Лобзанг так и не вернулся ночью с лошадью…