Закончив свой скорбный труд, Мунпа снабдил три алтарные лампады новыми фитилями, растопил масло и заполнил им светильники. Взял из принесенных припасов цампу, несколько кабзэ и горсть кураги. Затем насыпал цампу в чашу в виде остроконечной горки, разложил печенье и фрукты по блюдцам, поставил эти приношения на низком столе, стоящем перед сиденьем для медитации, и зажег между ними три лампады.

Закончив эти приготовления, Мунпа собрал себе в дорогу вдоволь еды из принесенных съестных припасов, которые уже не могли понадобиться Учителю. Он также взял немного денег, полученных от дрокпа для передачи гомчену. Эти деньги, подумал юноша, могли пригодиться ему в пути, и он решительно, без каких-либо колебаний присвоил их, чтобы наверняка покарать убийцу.

Снова повернувшись к телу отшельника, Мунпа надолго простерся ниц, а затем встал, взвалил на спину мешок с едой, вышел за порог скита, тщательно закрыл за собой дверь, припер ее большим камнем и ушел.

Отшельник-чародей Гьялва Одзэр, последний владелец чудесной бирюзы йогов, остался в пещере один, застывший на своем сиденье; казалось, он был погружен в бесконечно глубокую медитацию.

Перед ним горели три лампады.

День приближался к вечеру, и багряное солнце опускалось к горизонту, окрашивая горы в пурпурные и золотые тона. На фоне красочного зрелища короткого тибетского заката, поборник справедливости — крошечная темная точка посреди бескрайних пустынных просторов — отправился, в погоню за преступником.

ГЛАВА II

 то время как Мунпа Дэсонг, считавший, что старый отшельник погружен в глубокую медитацию, и боявшийся его потревожить, всю ночь оставался неподвижным и почтительно сосредоточенным, ученик-убийца Лобзанг убегал, мчась в темноте во весь опор… Он убил Учителя, и его подгонял страх, страх, порожденный не столько угрызениями совести, сколько суевериями. Он чувствовал, что демоны, покоренные Гьялва Одзэром и призванные охранять своего повелителя, гонятся за ним, Лобзангом, по пятам.

В отличие от Мунпа, который, являясь трапа[18] принадлежал к духовенству, Лобзанг был мирянином.

Многие тибетцы-миряне, движимые религиозным фанатизмом, обращаются к какому-нибудь ламе с просьбой о том или ином лунге.

Лунг означает «наставление», «предписание», но в обиходе это слово приобрело другое значение.

Простые тибетцы подразумевают под лунгом короткую церемонию, наделяющую человека законным правом совершать некоторые особые религиозные действия. В то же время считается, что лунги одаряют тех, кто их получает, тайной способностью извлекать духовную или материальную пользу из чтения мантр или некоторых священных книг. Если верующий не получил соответствующий лунг, то эти разнообразные религиозные обряды остаются для него бесполезными. Таким образом лунг отдаленно напоминает магический процесс передачи силы того же порядка, но на более низком уровне, чем это происходит в анкурах[19].

Подобно многим другим пастухам Цо Ньонпо, Лобзанг получил от Гьялва Одзэра лунг Ченрези и, поскольку парень казался довольно сообразительным, отшельник порой преподавал ему некоторые азы буддистского учения.

Поэтому Лобзангу приходилось время от времени жить поблизости от скита и встречать там других учеников Одзэра, в том числе Мунпа Дэсонга.

Как-то раз Лобзанг случайно услышал, как они упомянули о бирюзе-талисмане, которую гомчен носил па своем теле. Как и все дрокпа, молодой человек знал эту историю и, подобно всем, считал ее абсолютно достоверной. Лобзанг, не узнавший из этих пересудов ничего нового, не обратил на них внимания. Тем не менее близость бирюзы придавала магическому камню подлинность, которой не было в небылицах, звучавших в черных палатках пастухов. Вполне естественно, что Лобзанг временами размышлял о драгоценности и ее необычайной красоте; поскольку каждый тибетец обладает коммерческой жилкой, к думам об исключительной красоте камня примешивалась мысль о его значительной рыночной стоимости. «Коммерческая жилка» почти неизбежно предполагает некоторую склонность к алчности, и Лобзанг не являлся в данном отношении исключением. Разумеется, это чувство не было настолько сильным, чтобы навести его на мысль о преступлении или тем более побудить совершить убийство с целью ограбления, бросая вызов сонмищу божеств и демонов, слывших защитниками Гьялва Одзэра; между тем одно житейское, весьма банальное для чантангов происшествие неожиданно превратило благодушного деревенского увальня, каким всегда был Лобзанг, в этакого одержимого.

Девушка, повстречавшаяся пастуху как-то раз вечером, когда она возвращалась в загоны, расположенные рядом со стойбищем, вместе со стадом баранов, разожгла в парне внезапное и неудержимое пламя похоти.

Вкус женской плоти, которую Лобзанг познал в ходе отчасти добровольных, отчасти навязанных силой объятий, потряс его до глубины души.

Он стал возвращаться в те края, где обреталась пастушка Пасангма, и она с радостью встречала нежданного любовника, ниспосланного ей на безлюдных пастбищах богами-насмешниками. Что до Лобзанга, эти тайные короткие встречи не могли его удовлетворить, и благоразумие требовало, чтобы он от них отказался.

Пасангме едва минуло пятнадцать лет, но она уже была замужем.

Ее муж Калзанг был зажиточным дрокпа, владельцем многочисленного стада, довольно грубым и сварливым мужчиной пятидесяти лет.

Первая жена Калзанга Церингма оказалась бездетной; он был страшно этим раздосадован и возлагал на спутницу жизни ответственность за свое разочарование, не задумываясь о том, что, возможно, это его вина.

В подобных случаях тибетские обычаи позволяют мужу и даже обязывают его взять вторую жену. Калзанг воспользовался этим правом.

Ревнивой и властной Церингме пришлось смириться с таким решением, но она ловко сумела обратить взоры мука на одно бедное семейство, вынужденное согласиться выдать робкую девочку замуж за богатого старика за существенное вознаграждение[20]. Церингма надеялась таким образом подчинить себе младшую жену и превратить ее в служанку.

Этот план был приведен в исполнение. Сыграли скромную, безо всяких излишеств свадьбу, в соответствии с низким положением новобрачной, и, как только Пасангма переступила порог супружеской палатки, на нее была переложена самая тяжелая часть обязанностей, дотоле принадлежавших Церингме.

Калзанг ни во что не вмешивался. Ему было все равно. Девушка не вызывала у него никаких нежных чувств; он привел ее в дом лишь для того, чтобы она родила ему сына. Ловкость, с которой Церингма управляла делами мужа, придавала ей еще больше веса в его глазах.

Церингма ухитрялась выгодно продавать шерсть во время сезонной стрижки овец. Ей удавалось лучше, чем Калзангу, выторговывать наибольшую сумму за прокат вьючных животных для перевозки товаров.

Разве могла сравниться с этой толковой женщиной слабая и робкая девчонка, умевшая лишь ходить с опущенной головой да плакать? Поэтому Калзанг окончательно отдал Пасангму во власть старшей жены.

Бедная Пасангма, оказавшаяся между старым постылым мужем и Церингмой, бившей ее за малейшую оплошность, страдала, но не осмеливалась показывать свою печаль, так как хмурый вид неминуемо навлекал на нее новые упреки или побои.

И все же однажды она не смогла сдержаться и заявила, что вернется к родителям.

Церингма жестоко избила ее, а Калзанг, глядя на это, лишь посмеивался. Вскоре гнев бедняжки, осознавшей беспочвенность своей угрозы, сошел на «нет».