— Мне не нравятся те места, — заявил Мунпа. — Слишком много песка, никакой зелени и скверная, очень скверная вода. Я там болел.
— Ясно. Ты хочешь вернуться в Цинхай?
Мунпа понял, что пора открыть карты.
— Я туда не собираюсь, — отрезал он, — по крайней мере, не сейчас. Если вам угодно, поживу здесь. Я буду вам платить за проживание и питание, — прибавил он.
— Мне приятно видеть, что ты вернулся не с пустыми рунами, — ответил хозяин, — но даже не заикайся о плате, это пустяки. У тебя будет отдельная комната, и ты будешь столоваться со мной. Через некоторое время мы обсудим, чем ты сможешь заняться, коль скоро решишь здесь обосноваться. А пока станешь оказывать мне услуги, относить в кладовую прибывающие сюда товары, заниматься теми, которые надо отправить, а во время наплыва приезжих помогать слуге, ухаживающему за животными погонщиков верблюдов. Будешь получать небольшую зарплату. Так будет до тех пор, пока пе подыщешь себе занятие получше.
Все так и было, к обоюдному удовольствию Мунпа и его хозяина. Прошло какое-то время. Чао получил партию фаянсовых чаш и тарелок. Мунпа вызвался распродать их лавочникам близлежащих селений. Оп уехал вместе с одним из слуг и тремя навьюченными мулами. Его поездка продолжалась два месяца и оказалась довольно успешной.
В дальнейшем молодой человек торговал в разных местах шляпами, сапогами, ягнячьими, лисьими, рысьими шкурами, рисом и другими товарами.
Эти поездки с сопутствовавшим им комфортом нравились Мунпа, и деловая атмосфера, окружавшая караван-сарай Чао, была ему чрезвычайно приятна. Он чувствовал себя счастливым и развивал свои коммерческие способности, сокрытые в каждом тибетце. Теперь дрокпа свободно беседовал с погонщиками верблюдов, постояльцами Чао, и слушал их рассказы об обычаях их родного края, связанных с торговлей. Он говорил с ними на равных, также не утруждая себя в разговорах с хозяином вежливыми оборотами речи, предусмотренными китайскими правилами хорошего тона при обращении к человеку, занимающему более высокое общественное положение. Чао привязался к своему работнику. Он с веселым интересом наблюдал, как «обтесывается» дикарь из глуши, становясь все больше похожим на китайца. За исключением черт лица Мунпа, выдававших его происхождение, он вполне походил на зажиточного китайца, всегда прилично одетого, хорошо обутого и причесанного. Добротная одежда придавала тибетцу уверенности. Воспоминание о досадном происшествии, приключившемся с ним в ямыне, где его били палками, ютилось где-то на задворках его сознания, так что ему пришлось бы напрячься, чтобы об этом вспомнить; среди тех, с кем общался молодой человек, никто об этом не знал и не должен был никогда узнать. То, что какого-то оборванца поколотили, было в порядке вещей, такое происходило едва ли не каждый день; подобные случал нигде не фиксируются. В благословенном Китае, где жил Мунпа, не было ни картотек криминального учета, ни актов гражданского состояния.
А время шло и шло. Сколько времени? Мунпа не отдавал себе в этом отчета. Он лишь помнил, что после его возвращения в караван-сарай они с Чао несколько раз отмечали Новый год. Сколько раз? Три, четыре? Неважно. Жизнь была тихой и спокойной. Чао вел себя как настоящий друг, он щедро делился с Мунпа прибылью, полученной во время деловых поездок, и тибетец откладывал деньги. Он уже приобрел в собственность хорошую самку мула. Животное прибыло из Монголии и слишком устало, чтобы возвращаться туда со своими хозяевами; Мунпа купил его дешево, и когда оно как следует отдохнуло, его цена возросла более чем вдвое. Кроме того, у тибетца было два шелковых костюма, причем один из них был подбит мехом.
Когда Чао выразил удивление по поводу того, что Мунпа не желает включать Цинхай в маршруты своих деловых поездок, тот объяснил, что ему как члену тамошней братии не дозволено жить в другом месте, поэтому лучше держаться подальше от монастырского начальства.
Это объяснение звучало более или менее убедительно. Чао сделал вид, что поверил, хотя у него и остались некоторые сомнения. Впрочем, личные дела Мунпа не интересовали китайца. Молодой человек устраивал его как работник, и Чао даже подумывал о том, чтобы сделать его своим компаньоном.
У Чао не было сыновей. Его дочь, единственный ребенок в семье, вышла замуж за писца из ямыня. Этот брак льстил тщеславию хозяина постоялого двора, но не представлял никакого интереса с финансовой точки зрения. Подобный зять не мог стать его преемником, а дочь корчила из себя тайтай[85]. Стало быть… Мунпа… как знать…
Мунпа не подозревал о планах, которые вынашивал относительно него хозяин. Наш герой чувствовал себя вполне довольным, все больше увлекаясь коммерческими делами.
События, в результате которых тибетец оказался в Ланьду, уже почти изгладились из его памяти и, как ни странно, когда им изредка случалось напоминать о себе, они вызывали у него чувство, похожее на раздражение, а то и злобу. Мунпа, сам того не сознавая, затаил обиду на бирюзу-талисман; он даже немного сердился на Гьялва Одзэра. Из-за них мирное течение ею жизни было нарушено, она сошла со своей кален и пошла совсем другим путем. И сокровище, и Учитель обманули ожидания Мунпа, который пламенно в них верил. Он рассчитывал, что они укажут ему путь, надеялся на какой-нибудь знак, на чудо… Ничего подобного не произошло. Теперь дрокпа ничего больше не ждал, да и произойди это чудо сейчас, разве он обратил бы на него внимание? Жизнь Мунпа изменилась, настолько изменилась, что его помыслы устремились в иные сферы.
И тут, наконец, свершилось чудо, которого дрокпа доселе тщетно ждал, но оно произошло там, где он не думал и не гадал.
Во время одной из поездок по стране Мунпа встретил на постоялом дворе некоего господина Тенга, торговца шерстью, мехами, мускусом и другими товарами, жившего в Ланьду и направлявшегося в гости к родным. Как-то вечером, перед тем как лечь на канг и уснуть, двое мужчин разговорились, пропустив несколько стопок водки. Они прониклись друг к другу симпатией, и Тенг пригласил Мунпа к себе, после того как он вернется в Ланьду.
Мунпа не забыл об этом приглашении и однажды пополудни оказался за столом с Тенгом; тут же стояла неизменная бутылка крепкой водки.
— Вы и вправду тибетец? — спросил Тенг Мунпа. — А я принял вас за монгола. Вы говорили со слугой по-монгольски, когда мы встретились.
— О! — ответил Мунпа. — Я плохо знаю монгольский язык. К господину Чао, у которого я живу, приезжает много путешественников из Монголии. Я слышал, как они говорят, и выучил несколько слов. Мой слуга, которого вы видели, монгол.
— Тибетец! Из какой же части Тибета вы родом?..
Мунпа охотно выдал бы себя за уроженца одного из крупных центральных городов: если не Лхасы, то хотя бы Шигацзе, Гянцзе, Гямда, но тут же вспомнил, что Чао и другие жители Ланьду знали о его сельском происхождении. Лучше было сказать правду.
— Я из Цинхая, — признался он.
— Из Цинхая! — воскликнул Тенг. — Какое совпадение! Моя жена тоже из Цинхая. Она будет очень рада повидать земляка, я сейчас ее позову.
Хозяин встал, прошел во двор и стал звать, глядя на галерею-балкон, опоясывающую этаж:
— Чам! Чам!
Очевидно, Тенг был любящим мужем: он почтительно обращался к своей жене, величая ее так, как называют в Тибете знатных женщин. Затем он вернулся на свое место и вскоре в комнату вошла довольно тучная, явно беременная женщина.
— Смотри, — сказал ей Тенг, — этот цонпа из твоего родного Цинхая.
— Не может быть! — вскричала женщина, глядя на Мунпа с нескрываемым удовольствием. — Из какой же части Цо Ньоппо вы родом?
— Из Арика, — признался Мунпа.
— А я из Тэбгьяй.
Славная женщина вся сияла.
— Мы оба дрокпа, — прибавила она.
— Вы оба на них не похожи, — пошутил муж, укалывая на китайский костюм Мунпа и платье жены, нарядно одетой по последней лхасской моде. — У меня дела в городе, — продолжал он, обращаясь к Мунпа, — но вам не следует из-за этого уходить. Оставайтесь. Поговорите с моей женой на вашем варварском наречии, ей будет приятно. А ведь она должна быть довольна, очень довольна, не так ли?
