И объясните мне, пожалуйста, если мой папа – принц, то почему я должна учить алгебру?

Не, ну правда.

И, по-моему, папа не очень удачно придумал сообщить мне о том, что он принц, в ресторане «Палм-Корт» отеля «Плаза». Для начала почти один к одному повторился случай с шортами: швейцар не хотел меня пускать. Он сразу сказал:

– Детям без сопровождения взрослых вход воспрещен.

Да уж, это вам не «Один дома – 2».

А я такая:

– Но я к папе…

– Детям вход воспрещен, – повторил швейцар и добавил: – Без сопровождения взрослых.

Но это же несправедливо! И я была не в шортах, а в форме школы имени Альберта Эйнштейна: плиссированная юбка, гольфы, все как положено. Ну да, на мне были мартинсы, ну и что? Я же практически Элоиза[5], для которой «Плаза» – дом родной.

Я битый час проторчала у дверей, бормоча: «Но мой папа… но мой папа… но мой папа», пока наконец администратор не подошел и не спросил:

– А кто у нас папа, юная леди?

Едва я назвала его имя, меня тут же впустили. Теперь-то я понимаю: даже они знали, что он принц. И только его родной дочери, единственной дочери, никто не сказал об этом ни слова!

Папа ждал меня за столом. Чаепитие в «Плазе» – целая китайская церемония. А видели бы вы немецких туристов, фотографирующихся с булочками с шоколадной крошкой! Когда я была маленькой, мне все это ужасно нравилось, и поэтому папа (который никак не поймет, что четырнадцать лет – это давно не младенчество), приезжая, каждый раз назначает мне встречу за чаем в «Палм-Корт». Нет, конечно, мы и в других местах бываем. Например, обязательно ходим на мой любимый мюзикл «Красавица и Чудовище», и мне плевать, что там Лилли говорит про Уолта Диснея и его женоненавистнические мотивы. Я смотрела этот мюзикл семь раз. И папа тоже. Его любимая сцена – это когда танцуют вилки.

И вот мы сидим, пьем чай, и он начинает мне очень серьезно говорить, что он принц Дженовии, и тут происходит страшное.

На меня нападает икота.

Такое со мной бывает, когда я выпью чего-нибудь горячего и заем чем-то хлебным. Не знаю почему. В «Плазе» со мной этого никогда раньше не случалось. А тут вдруг папа такой:

– Миа, я хочу, чтобы ты знала правду. Думаю, ты уже достаточно взрослая, и, поскольку у меня не будет больше детей, это сильно изменит твою жизнь, так что будет только честным поставить тебя в известность. Я принц Дженовии.

А я такая:

– Правда, пап? Ик-к!

– Твоя мама всегда считала, что тебе ни к чему это знать, и я с ней соглашался, потому что у меня было очень… ну, скажем, неудачное детство.

Он не шутил. Еще бы, жизнь с бабушкой вряд ли была похожа на вечный праздник. Ик-к.

– Я согласен с твоей матерью, что дворец не лучшее место для ребенка. – Тут он принялся ворчать, как ворчал всегда, когда речь заходила о маме или о том, что я вегетарианка. – Конечно, мне тогда не приходило в голову, что она вздумает растить тебя в богемной мансарде в Гринич-Виллидж, но, вынужден признать, тебе это не причинило видимого вреда. Наоборот, жизнь в Нью-Йорке закалила тебя, обеспечив изрядной дозой здорового скептицизма по отношению к роду человеческому…

Ик-к. Это он никогда не встречался с Ланой Уайнбергер.

– …Сам я эту дозу получил лишь после того, как поступил в колледж, и, подозреваю, именно поэтому никогда не умел выстраивать личные отношения с женщинами.

Ик-к.

– Одним словом, мы с мамой всегда считали, что делаем доброе дело, скрывая от тебя этот факт, поскольку даже представить себе не могли ситуацию, при которой ты унаследовала бы трон. Мне было всего двадцать пять, когда ты родилась, и я не сомневался в том, что еще встречу другую женщину, женюсь на ней и заведу детей. Но теперь этому не бывать. Так что выходит, что ты, Миа, наследница трона Дженовии.

Я снова икнула. Это уже становилось неприлично. И это была не легкая дамская икотка, а мощные ики, сотрясающие все тело, от которых я подскакивала, как гигантская лягушка пяти футов девяти дюймов ростом. К тому же получалось громко. Настолько громко, что немецкие туристы то и дело оглядывались и хихикали. Я понимала, что папа говорит мне суперсерьезные вещи, но ничего не могла с собой поделать – икала и икала. Попыталась задержать дыхание и сосчитать до тридцати, но едва дошла до десяти и опять икнула. Тогда я положила на язык кусочек сахара и рассосала его. Все равно не помогло. Я даже попробовала напугать саму себя – представила маму с мистером Джанини. Не вышло.

Тут папа наконец забеспокоился:

– Миа, ты меня слушаешь? Ты слышала хоть слово из того, что я тебе сказал?

А я ему вместо ответа:

– Пап, можно мне выйти ненадолго?

Он весь так скривился, как будто у него живот болит, и откинулся на спинку стула с измученным видом, но сказал «иди» и протянул пять долларов для служительницы в туалете. Конечно, я их сунула себе в карман. Пять долларов служительнице туалета! Да мне на всю неделю на карманные расходы выдают десять долларов!

Не знаю, бывали вы когда-нибудь в дамской комнате в «Плазе», но, по-моему, это самый классный туалет на Манхэттене. Он весь розовый, с зеркалами на стенах и маленькими банкетками повсюду на случай, если ты вдруг глянешь в зеркало и решишь грохнуться в обморок от собственной неземной красоты. Я ввалилась туда, икая, как маньяк, и все эти дамы со своими навороченными прическами обернулись с таким недовольным видом, будто я им помешала губы красить или еще чего.

Я зашла в кабинку – там в каждой кабинке, кроме унитаза, своя раковина с огромным зеркалом и туалетный столик, перед которым стоит пуфик с кисточками. Я уселась на пуфик и попыталась остановить икоту, и тут до меня наконец дошло, что мне папа сказал:

он принц Дженовии.

Очень многое вдруг стало понятным. Вот, например, когда я лечу во Францию, то захожу в самолет вместе со всеми через терминал. Но когда я прилетаю, меня выводят из салона раньше всех пассажиров, сопровождают и сажают в лимузин, который везет меня в Мираньяк к папе.

Я всегда думала, что это ему положено по программе лояльности для часто летающих пассажиров, а выходит, потому что он принц.

И когда бабушка везет меня за покупками в Дженовию, мы всегда приходим в магазин или до официального открытия, или после официального закрытия. Она заранее созванивается, чтобы нас пустили, и никто ни разу ей не отказал. На Манхэттене, если бы моя мама попробовала вот так созвониться, продавцы из «Гэп» рухнули бы от хохота.

А в Мираньяке мы никогда не ходим обедать или ужинать в кафе, всегда едим дома, ну в крайнем случае отправляемся в соседний замок Мирабо, который принадлежит этим противным англичанам с кучей хамоватых детей. Эти дети то и дело говорят друг другу «отстой» и «козел». С одной из младших девочек, ее зовут Николь, мы типа дружили. Но как-то вечером она начала рассказывать мне, как чмафкалась с парнем, а я не знала, что это такое. Мне тогда было одиннадцать, но это не оправдание, потому что ей ведь тоже было одиннадцать. Но я решила, что это какое-то чисто английское выражение вроде чилить или флексить, и произнесла его за столом при родителях Николь. После этого все дети перестали со мной разговаривать.

Интересно, эти англичане знают, что мой папа – принц Дженовии? Спорим, что да. Блин, они про меня, наверное, думали, что я какая-нибудь слабоумная.

Но большинство людей вообще никогда не слышали про Дженовию. У нас в классе, когда мы делали доклады о разных странах, никто не знал. И мама говорила, что не знала, пока не познакомилась с папой. Там нет никаких знаменитостей. Ни изобретателей, ни писателей, ни кинозвезд. Многие жители Дженовии, как и мой дедушка, сражались против фашистов во время Второй мировой войны, но больше они ничем не отличились.

Зато люди, которые знают про Дженовию, любят туда ездить, потому что там очень красиво. Почти всегда светит солнце, с одной стороны – заснеженные вершины Альп, с другой – прозрачная синева Средиземного моря. Повсюду горы и пригорки, некоторые из них крутые, как в Сан-Франциско, и почти все заросшие оливковыми деревьями. Главный предмет экспорта Дженовии, если я правильно запомнила, – оливковое масло, причем самое качественное и дорогое, которое используют только для салатов.