— Что такое? — спросил он, чувствуя жуть на сердце. — Почему вы смеетесь?

— Потому что ты совсем не мальчишка! — отозвался из угла Тихон. — Ты, наверное, баба. Ребята, давайте посмотрим, может быть, он в самом деле девчонка?

— Идет! Здорово! — раздались голоса.

Рыжий Жоржик уже совсем подкатился к Павлику по сену, но тот вовремя вытянул ногу, и Жоржик, уткнувшись в сапог носом, остановился.

— Он лягается! — плаксиво сказал он и, должно быть, вспомнив про полученную авансом пощечину, дальше не двинулся.

Предложение не прошло, однако разговор не изменился в темах.

— У меня сестра Наташка — она водку не хуже меня хлюпает, — говорил Тихон.

— Вот и врешь!

— Вот не вру. Ее семинарист Паня научил.

Прислушивается Павлик. Все уже сбились в тесную кучу друг подле друга и взаимно обучают.

— К горничной Фимке забрался в девичью Яшка, — рассказывает Тихон. — А Яшка — наш кучер, он женатый, только жена его в поле работала. Я подстерег их и потом как в окошко стукну!.. Яшка — бежать, а я влез в окно и говорю Фимке: «Сейчас матери пожалуюсь, я все видел». Уж она просила меня, просила… А мать у нас строгая: живо ее и Яшку рассчитает. Принесла варенье. «Вот, — говорит, — ешьте». А я говорю: «Нет, ты меня таким вареньем, как Яшку угощала!»

— И что же? Что же?

— Я еще и жене Яшкиной скажу.

— А она?

— Ну, говорит, черт с вами. Идите сюда.

— Ты и пошел?

— А ты бы не пошел?

Странное покалывание от сердца распространяется по всему телу. Презрение, боль и ужас, соединенный с острым любопытством, теснят душу, переворачивают мозг…

— Вот оно еще как бывает! — оледеневшими губами шепчет Павлик и ежится. А ведь тоже мамаша, наверное, и до сих пор не знает. Они, маменьки, ничего не знают на свете, а как сыновья заговорят, краснеют и смущаются и отсылают играть в лошадки. Вот они и резвятся на свободе, как лошадки, и учатся друг от друга сами, потому что взрослые молчат.

Настораживается слух. Теперь говорит уже кадет Гриша. Перед тем как повести речь, он подошел к лежавшему Павлику и прислушался: не спит ли? А Павел стал хитрым; он живо прикрыл глаза, стал ровно дышать и притворился спящим. Было особенно жутко узнать, что будет говорить Гришка, которого он раз так здорово поколотил за Линочку. И Павлик не ошибся: он как раз и начал свои рассказы с кузины Лины; голос его долетал отчетливо, потому что Гриша был уверен, что свидетель спит.

С замирающим сердцем продолжает слушать Павлик.

«Так вот они, бабушки и дедушки; вот что у них делается под носом, и они не видят».

Постепенно в разговор вмешиваются новые слушатели.

— Да, здорово… — говорит еще кто-то. Кто — Павлик не видит.

— Эх, если бы…

— Что, если бы?

— Если бы сейчас найти девчонку!

Мысль, как электрическая искра, зажигает всех. Осторожно повернувшись, Павлик видит, как все ярче блистают в надвинувшемся сумраке глаза. Это уже совсем волчьи глаза — даже искорки блистают разные: рубиновые, желтые, с синьцой.

— Зайти бы пошарить в бане — не найдется ли… — говорит еще кто-то и поднимается.

Как ни нелепа эта мысль, она кажется исполнимой. Наэлектризованное рассказами желание одинаково отражается во всех глазах. Один за другим поднимаются волчата, по-кадетски стряхивая с блуз прилипшее сено. Двое-трое уже надели фуражки.

— Вваливай, робя!

— Постойте, пойду и я… — вдруг говорит поднявшийся Павлик.

На мгновение всех охватывает замешательство. Что это с тихоней? Не смеется ли он? А Павлик в самом деле не знает, что с ним. Он сказал это как-то сразу. Первой мыслью его было: «Вот оно, наконец, и есть «прелюбы сотвори»!» Жажда узнать, наконец, то, что так скрывается в жизни, была второю мыслью. Присоединилось сюда и злорадное желание: узнать вопреки священнику, вопреки мерзкой Анфисе, даже маме захотелось насолить — милой маме за ее молчание и вздохи.

— Да, я тоже пойду, — решительно говорит он.

Соглашается компания.

Только один уговор: не болтать, не фискалить.

Тихо, воровскими ногами спускаются пятеро с сеновала по лестнице. Сумрак летнего вечера охватывает их. Выходят со двора. Как угольки пылают глаза — это же совсем волчата. И как белый ягненок идет среди них растерянный, задыхающийся, не понимающий себя Павлик. Он все время касается висков руками. На виске бьется жалкая обеспокоенная жилка. И в такт ей бьется сердце, но не там, где ему полагается быть, высоко, под горлом. Кругая, злая оранжевая луна равнодушно смотрит на стаю.

Они проходят безлюдной улицей, идут мимо засыпающих изб к речке, к парникам, к тем местам, где днем, напрягшись, гнули ободья. За «парнями», на скате, и стоят эти игрушечные черные баньки, где можно искомое найти.

Идут крадучись: надо сразу нагрянуть, чтобы не успели убежать.

Проходя мимо парников, разбрасывают в каком-то экстазе молодечества ободья и балки; на повороте скатили к речке и утопили в ней колесо, подвязав обрывком лыка к нему массивный камень. Бродит в стае смутная мысль разрушения, разбоя, и притаенно-робко, осознавая все это, бредет среди нее маленький наблюдатель.

Подходят к первой, вросшей в землю бане, глядящей на ватагу своим единственным подслеповатым оконцем. Заглядывают в окно — темно, обходят дозором избу, торкают запертой дверью — никого.

— Эх, — говорит Тихон и дергает Гришку, — попадись теперь мне девчонка в лапы — несдобровать!

Гремят, смеются остальные, показывая острые зубы. Не может забыть растерянный Павлик эту летнюю ночь и луну, и тихое молчание бора, и журчание речки уснувшей, и это шаренье жуткого по сонным баням. Это же стайка волчат голодных, вышедших за едою; спят сытые матерые волки, наелись и уснули в мире с десятью заповедями своими, а вот одна маленькая, в три колких словца, заповедь выгнала волчат-подростков на промысел; поймают и загрызут или еще в речке утопят, как утопили колесо… И крепок, и праведен сон «родителей и учителей», благословенный сон «отечеству на пользу». Обходят вторую и третью бани — все так же заперты на замок двери; только теперь приходит в голову, что план сумасброден: кто же это начнет мыться в бане ночью? Досадно, но виновата здесь баня.

Трах! — и летит вдребезги под палкою Тихона закопченное оконце.

Трах! Трах! — звенят стекла и по соседству.

— Теперь, робя, ноги под жабры и вваливай на огороды! — командует Гришка Ольховский.

И вот ватага бежит берегом сонной речки к мельнице, оттуда рукой подать по канаве на огороды; уж там где-либо да найдется девчонка.

— На капустном огороде, я знаю, — вдова-сторожиха! — говорит всезнающий Тихон. — У сторожихи есть девчонка Агашка; с ней всегда можно столковаться, а коли не столкуемся, тогда…

На позеленевшей луне жутко округляются глаза коновода. Лицо его угрюмо и бледно, он раздосадован неудачей; теперь ему попасть под руку опасно. Павлик хрупко сторонится. Но отойти, убежать уж не может; он пошел узнать, до конца поведать, так решено, так будет.

Совсем неожиданно, в голубой тени плетня, на задах маленькой соломенной хаты, они наталкиваются на присевшую фигурку. Девчонка присела, как видно, за делом, на косогорочке у калитки, и вот с испугом поднимается и, взмахнув косичкой, как хвостиком крысенок, бежит прочь от нагрянувших мальчишек, а те с криком и улюлюканьем бегут за нею по обросшей крапивой тропинке.

— Держи, вот она, держи Агашку! — кричит, прихрамывая, Тихон.

На повороте он ударился о пнище, расшиб ногу и скачет, как пришибленная ворона; но крапива аршина в два ростом, приходится бежать лишь гуськом, чтобы не острекаться, и это спасает девчонку. Она добежала до мельницы и юркнула в ворота; раза два глянуло из их тени узкое опрокинутое личико с широкими карими глазами, мелькнуло и исчезло, а подбежавший озлобленный Тихон грозит ей кулаком у забора и шепчет с лицом, обескураженным и неудачей, и болью:

— Подожди ты, сучонка, мы обработаем тебя, сволочь, как попадешься еще!