И опять хотела что-то сказать Павлику мама, по Ксения Григорьевна успокоительно покачала головою.

— Не надо, не спорьте. Берегите его.

И многое показалось учительнице в Павлике необычным. Никто из домашних не учил его грамоте: читать и цифрам он научился сам по отрывному календарю. Память его в раннем детстве была так необычайна, что четырехлетним он говорил, не зная букв, наизусть все заглавия картин старых семейных альбомов. «Смерть Клеопатры», — объяснял он, указывая на рисунки. — «Крестины во времена Директории», «Победа Лоэнгрина над Тельрамундом». И в то же время и в восемь лет не мог сказать, сколько будет половинок, если полдюжины яблок разрезать пополам. Математика пугала и утомляла его. Ему казалось совершенно бесцельным следить за тем, сколько бархату и по каким ценам купили два купца и через сколько часов они съедутся в городе А, выехав из городов Б и В.

— Я же совсем не хочу быть купцом, — говорил он на все убеждения матери. — И бархат не хочу продавать, и не хочу знать, во сколько часов наполнится водою бочка. Я, мама, думаю совсем о другом.

И сколько ни пыталась твердить ему мать: «Нужно знать и это», — он соглашался учиться лишь по особым, ему одному известным причинам, но в душе возмущался и страдал.

И уроки Ксении Григорьевны не оправдали в глазах Павлика нужности ее науки. Было чрезвычайно смешно, и горько, и нелепо заучивать невероятные, никогда не бывшие — так казалось ему — истории и запоминать жизнь глупых и злых полководцев и царей.

— Может быть, ему лучше будет походить в школу, сказала через две недели матери Павла Ксения Григорьевна. — Там, среди детей, конечно, учение покажется ему более интересным и живым. Ведь сблизится же он с кем-нибудь. — ребенку нельзя расти так одиноко.

Мать не прекословила, было так решено, и в первый день она сама повела Павлика в школу.

Не смущался Павел предстоящей переменой. Ведь в школу отправилась вместе с ним его милая, кроткая мама, и от этого на сердце теплело. Да и в школу они в тот день не попали: к тому же шла дорога к школе через мельницу и лесок, краешек того леса, где Павел раз встретил разбойников. За мельницей тянулись какие-то хибарки, и Павлик пожелал зайти в них посмотреть. Оказалось, там жили горшечники, работали глиняную посуду. У маленьких окон подле станков сидели полуголые, запачканные глиною люди и вертели ногою нижний круг, отчего забавно вертелся и верхний, на котором цепкие умелые руки, гак ловко и мало двигаясь, создавали из бесформенной глины серые тарелки, блюда и горшки.

Это было до того интересно и ново, что Павлик даже вскрикнул от восхищения. В самом деле, только что бросил горшечник на станок глину, а вот уж посредине ее дыра — и, вертясь, так быстро и чудесно утончаются стенки посудинки, а вот двинулся большой палец руки, и на стенке очертилась полоска; другая рука опустилась вниз, и вертящийся горшок стал раздаваться и пухнуть — и живо получил форму, а искусная рука уж загибает вверху его краешек, и остановился станок, и серая блестящая посудинка, которую так и хочется съесть или покусать, уже стоит на столе.

— Мама, я непременно хочу быть горшечником! — в восторге говорит Павел и тянется к матери. — Ты смотри, вот это я понимаю, здесь все видно и нужно; а что в задачнике написано!

И ухмыляется во весь рот кудластая голова запачканного глиной человека.

— Нетто вам можно горшечником! — говорит он. — Наше дело мужицкое, нас во как грязей облепило, а вам нельзя.

— Нет, нет, я непременно! — в искреннем убеждении говорит Павел, щеки его розовеют.

В это время в соседней комнате хрипло вспыхивает громадное пламя, и он бежит туда и спрашивает горшечника:

— А это что там, это что?

— А что горн, здесь горшки обжигают. Видите, горшки мягкие, — мастер, при горестном крике Павлика, ударяет но одной посудине кулаком, и она снова обращается в бесформенную массу, — а обожжем мы ее, и вон она крепкая. Да вы приходите, коли маменька позволит, — заканчивает он еще дружелюбнее и с медвежьей ласковостью подает Павлу какую-то глиняную штучку.

— Что такое? — спрашивает Павлик.

Свистулька, — вместо разъяснении горшечник прикладывает вещичку к губам и так взвизгивает, что но спине Павлика начинают бегать мурашки.

— Спасибо, спасибо вам, — говорит он вое чищенным голосом и, пряча поглубже в карман полученную драгоценность, идет дальше с матерью

«Вот если б была у меня тогда свистулька, как бы я того разбойника напугал!» трепетно думает он.

Теперь они идут небольшой площадкой вдоль речки, и десятки полураздетых баб и мужиков, краснея ог натуги, что-то покрикивая, загибают вокруг громадного обрубка толстую балку.

— Что это они делают, мама? — спрашивает Павлик.

Мать объясняет: гнут ободья, делают колеса, — это парни, — и Павел с новым криком восторга бросается к мужикам.

— Вот я и колеса хочу делать, мамочка! — говорит он и напряженно смотрит, как под дружными усилиями работающих изгибается кольцом толстая балка. Пожилая женщина подходит к матери Павлика, сама толстая, как пень.

— Отчего это, мамочка, у ней живот такой круглый?

Но мать торопит его: ведь они идут в школу, а баба больная; если будут долго останавливаться по дороге, опоздают к началу занятий. С сожалением озираясь на «больную», покидает ложбину Павел. Мимо черных покосившихся бань — как же они моются там. в темноте, когда такие крошечные окошки? проходят они пыльным пустынным двором громадного барского дома к сельской школе.

— Чей это дом такой красивый?

Мать объясняет: бабушкин; очень хороший дом, и при нем пивоваренный завод, и еще два флигеля, а в одном из них и помещается школа.

— А где же теперь бабушка?

— Бабушка умерла, a r доме живет дядя Евгений, только он в город уехал… он…

Мать не успевает докончить, как на террасе дома появляется рослая фигура в военном кителе, при сабле, и рядом с ним — раскрасневшаяся Женщина с золотыми волосами, в совсем прозрачном платье. И мужчина и женщина удивленно взглядывают на проходящих двором, и женщина сейчас же смущенно скрывается в глубь террасы, а мужчина, видимо овладев собою, всплескивает руками, и вот уже раздается его громкий, смешанный с радостным хохотом возглас:

— Ба! Лизочка! Сестрица Лизочка! Кого я вижу!

Улыбается чуть заалевшее лицо матери.

— Вот это, Павлик, и есть дядя Евгений! — негромко говорит она и идет навстречу спрыгнувшему с террасы офицеру.

Уже то, как ловко спрыгнул тот с высокой террасы, понравилось Павлику. И форма его военная понравилась, и блеск пуговиц и сабли, и блеск молодых крепких зубов.

— Нет, каково! Я только вчера из города, и такой сюрприз! — радостно гремит голос дяди Евгения.

Он уже загреб в свои медвежьи лапы хрупкую фигурку Павликовой мамы и целует ее в губы, в волосы, в глаза.

— Сестричка Лизочка!.. А это твой молодец!

Павел не успевает вздохнуть, как те же лапы вскидывают его перышком на воздух, и вот он уже сидит на плече, вцепившись для безопасности в курчавые дядины волосы.

— О! Евгений! — тревожно говорит мать Павлика.

— Ну, из моих лапок не выпадет! — уверенно говорит офицер и снова обращается с удивлением: — Нет, каков сюрприз! В первый же день приезда — и вдруг… Не писала отчего? А тетка-то какова, шельма: ни словом не обмолвилась… Ну, идемте ко мне, прямо к обеду.

— Мы, собственно, собрались в школу… нерешительно начинает мать Павлика, но ее голос тонет в громовом негодующем рычании:

— Что? В школу? Нет, Лизок, это дудки! Только увиделись да в школу! Еше успеется…

Положительно этот великан все больше и больше нравится Павлику. Взять только его негодование при упоминании о школе. Наверное, он так же любил учиться, как Павлик, а вот какой веселый да здоровый. Шея какая! И два подбородка.

— Машка, Дашка, Глашка! Обедать и еще два прибора! — гремит в комнатах командующий голос.

Павлик идет, все держась за руку матери, и осматривается. Какой дом богатый! Какие окна большие! И картин сколько, и книжек, и белые статуи, и золоченые вазы. Вот если б у мамы такой был дом… Какой счастливый этот дядя Евгений! Наверное, это он все с войны привез, когда врагов побеждал.