— Я не знаю, чего это муженек смотрит! — добавила тетка и плюнула перед собою. — А я бы на его месте ее кнутом!

— Павлик, сходи принеси мне зонтик, — поспешно сказала Елизавета Николаевна, и еще говорила что-то сестре.

И когда Павлик подходил с зонтиком, услышал пренебрежительное:

— Ну, что понимает десятилетний мальчишка, что он разберет!

Однако разбирался Павлик, очень разбирался. Всюду, куда он ни заглядывал в деревне, люди жили странно и страшно. И все были неплохие люди, а жили плохо. Ведь дядя Евгений был очень хороший человек, притом красивый и добрый, с большими усами; а та молодая Женщина с золотыми волосами, как прелестна была она, как улыбалась тихо и притаенно, и глаза какие были печальные. Она нравилась Павлику не только потому, что тихо улыбалась и что волосы у нее были золотистые, она вся нравилась ему, какой-то тихостью, кротостью чистой веяло от нее. Порою маму напоминала она Павлику, и вдруг она «потаскушка», она «чужая жена», и ее «кнутом» следовало, по мнению тетки. Если она делала нехорошее, зачем так красива она была? Зачем глаза у нее были такие печальные? Если же она поступила хорошо — зачем тетка сердилась и бранила ее?

В неразрешимых противоречиях никнет сердце Павлика; что то путалось меж людьми скверное, что-то стояло мех ними, в их жизни, что заставляло их поступать нехорошо. И главное, что нехорошее делали добрые, хорошие люди, стало быть, было что-то сильное, что заставляло их поступать нехорошо.

Что дядя Евгений поступал плохо, это было для Павла вне сомнения: ведь он же видел, как дядя держался с горничными, как некрасивую учительницу обнимал; да и Ксения Григорьевна была замужем, она была некрасивая и не очень молодая, однако тоже поступала нехорошо. Ее Павлик очень обвинял (должно быть, потому, что она была некрасивая); а белокурую с тихим взглядом оправдывал. Как бы то ни было, хотелось верить, что она не виновата; виноват во всем веселый дядя Евгений Павлович; его уже ни как нельзя было оправдать, однако тетка Анфиса бранила не его, а Антонину Эрастовну. Он же, по ее мнению, не был ни в чем виноват.

Опять противоречия сдавливают сердце Павлика. Что в этой жизни? Почему виноватый признается невиновным, почему о той, у которой глаза печальные и тихие, говорят «ее надо кнутом»?

И все растут растут тревожные мысли; опять, вместо того чтобы отдыхать в деревне, Павлик думает над чем-то необъяснимым. И ведь это все, в общем, чужое, ему постороннее, не касающееся его; у него есть и свои мысли, свои собственные, не менее тревожные, совсем подле него, под его боком, прислонились к нему и ждут решения. О, сколько мыслей, как болит от них голова!

Вот Пашка, вот увидел он на купанье, вот люди родятся… Все это неразрешимо. странно. неизъяснимо пугающе, и все встает перед ним, все требует решения, а ведь ему только одиннадцатый год!

— Отчего ты не спишь, маленький, о чем шепчешь ты все? — спрашивает мама.

Склонилась она над сыном со свечою, и жалобно-недоуменно смотрят ее глаза.

— Я ничего, мамочка, я просто так, — тихонечко отвечает Павлик и ежится.

Болит голова.

Если бы спросить маму? Но она так пугается и краснеет. Павлик помнит, как она смутилась, когда он спросил ее, из каких яиц выходят котята. А как спросить про Линочку, про Пашку? Про то, что с ним самим раз случилось у реки?.. нет, она, конечно, просто заплачет; а ведь она и без того больная и без того усталая… Конечно, лучше молчать, лучше одному.

«Только бы решить, почему так люди поступают, почему они злы и обманывают друг друга, а слова их как кнут?..»

Не знает он, как возникло в нем, как укрепилось желание убедиться, но возникло и укрепилось оно.

Решение поднялось твердое, бесповоротное. Павлику необходимо проверить, точно ли лгут люди своим прекрасным лицом, точно ли притворяются своим чистым взглядом, в самом ли деле таят под видимой чистотою душевную грязь. Решение увидеть и узнать, как живет тихая женщина с золотыми волосами, крепло в его душе. Он должен узнать это, должен, должен. Он должен увидеть ее жизнь своими глазами, потому что другим поверить нельзя. Все другие лгали, Павел видел это; он видел, что врали не только словами, но и взглядом, и всем. Разве не лгала тетка, когда смотрела покрасневшими от слез глазами на деда? Разве она в самом деле любила его, да и способна ли она любить кого-нибудь, кроме себя? Не слышал Павлик, как называла она отца старым чертом и дуралеем? Не кричала она на кухне, что не скоро еще судьба ее от «обузы развяжет»? Нет, лгали все люди, даже Павлик начинал иногда лгать и находил, что делать это порой очень удобно. А разве не помнил он, что даже мама, его милая, единственная, добрая мама раз притворно заплакала, когда пришла к бабушке и узнала, что у скверной Глашеньки умер муж?.. Положим, мама лгала тогда из-за Павлика, она старалась за него, пыталась улучшить ему жизнь, но от этого разве ложь не оставалась ложью?

Нет, необходимо было самому убедиться, как бы ни было это трудно, тогда уже можно было относиться к людям как заслуживали они.

Обдумывает Павлик. Глаза его смотрят твердо и угрюмо. Выяснить будет трудно, но он не маленький, у него есть характер, он должен убедиться, и он узнает во что бы то ни стало.

Прежде всего надо было устроить наблюдение за Антониной Эрастовной, — как она живет. Где она живет, знал Павел; во флигеле дома дяди Евгения. Пробраться туда для разведки было нехитро: во-первых, рядом была школа, стало быть, всякому он мог объяснить, что направляется в училище, в котором ранее занимался; а затем самый флигель выходил окнами в сад, и дорога к нему шла лесом наблюдать было спокойно и легко.

— Я, мама, буду иногда ходить в школу! — сказал Павел матери, когда решение в нем созрело.

Конечно, ничего не имела против Елизавета Николаевна. В доме, старом дедовском доме, было столько хлопот, некогда было матери ходить за сыном.

— Ты только собак в лесу остерегайся, маленький! — сказала она.

Со стороны матери было улажено, тетка совсем не вмешивалась в жизнь Павлика, и теперь можно было, не возбуждая подозрений, надолго из дома уходить.

Что наблюдать будет нелегко, Павел не сомневался. Он еще ни разу не видел и мужа Антонины Эрастовны; он знал только о нем, что он «земский», что ему часто приходится ездить по делам. В первое утро ничего не добился Павел. Он прошелся по лесу, походил у школы, потом осторожно пробрался к окнам флигеля Антонины Эрастовны; все было тихо, никто из дому не показывался, а заглядывать в окна было небезопасно.

На следующий день, выйдя на разведку, он услышал доносившийся с улицы звон колокольчика. Что-то подтолкнуло его, он выбежал из ворот и увидел мчавшуюся на него пару, запряженную в крытую бричку. В ней сидел в черной накидке мужчина с седеющей рыжей бородой, в форменной фуражке с кокардой. Сидел и курил.

И не фуражка, а почему-то именно борода остановила внимание Павлика. Он увидел еще, как кланялись проезжавшему по пути, снимая шапки, крестьяне, и почему-то решил, что что он тот, кого он отыскивал, то есть земский, муж Антонины Эрастовны. Стало ему одновременно и стыдно за него, и жалко его. Жалко за то, что у него борода была с седыми прядями, а стыдно оттого, что он ничего не знал и сидел в экипаже гордо и надменно, скрестив руки на груди.

Можно было бы спросить у встречных, правда ли проехал что земский начальник, но уже по тому, что тарантас помчался по дороге к мельнице, догадался Павлик, что это он. Теперь следовало экипажу ехать по мосту и через плотину, и это был кружный путь; Павлику же надлежало бежать целиною, прямо лесом, переправиться по доске через речку и прямо забраться во фруктовый сад. Он мог успеть сделать это, мог прибежать к флигелю Антонины Эрастовны в две минуты, только надо было торопиться изо всех сил.

И с замирающим сердцем бежал он по роще, меж запачканных галками лопухов; крапива жгла его, к костюму приставали репьи, а он все бежал и, точно, прибежал к саду первым. В его ухе звенел колокольчик приближающимся звоном; в кусты звук его доносился дробно и сдавленно. «Теперь-то можно будет увидеть его, посмотреть близко, какой он, а потом…»