— Да, пожалуй, я бы пошел купаться, ответил он, вкладывая в тон своего голоса возможное спокойствие. — Только я купаюсь ведь в ванной, — добавил он тише. — А ты, чего доброго, пожелаешь купаться в реке?

— Здесь купаются в мельничной канаве, у огородов, — там не глубоко и дно песчаное, объяснил Гриша.

Положительно не было вещи на свете, которой бы он не знал. Павлик отправился за полотенцами, сказался маме.

— Только сразу не входи в воду, маленький, непременно остынь… — Пощадила его мама перед гостями, лишь тихонько перекрестила, да и то Павлик покраснел: «Ведь Лина же смотрит!»

Отправляясь на купание, уж конечно Гриша забрал свой тесак. Вид у него был такой могущественный, что неприятно стало Павлику, зачем возвратил он дяде оружие, да еще так глупо, забросив за шкаф.

— Сюда, за мной! Здесь дорога, я знаю! — командовал Гриша.

Они шли вдоль сельской улицы, по которой там и сям в зеленой пахучей воде полоскались утки. За оврагом тянулся ветловый лесок, молодой и свежий, и приятно шумел. Летали около прозрачнокрылые стрекозы и, приплясывая в воздухе, все скашивали на идущих свои металлические глаза. Листы деревьев казались позолоченными солнцем, которое без пощады калило небеса.

Теперь перед глазами вскинулись огороды — громадные гряды, засеянные картофелем и луком. Кучи баб и девчонок возились над грядками, пронзительными голосами распевали песни. Они пололи лук. От жары уши у всех были красны, как поджаренные кренделя.

Когда Гриша проходил между рядами пололок, он подергал некоторых из них, которые были посмирнее, за косы и за платки. Девки встречали идущих развязным смехом, бросали Грише непонятно-глупые фразы, вроде «купаться-засигаться», и при этом пялили на конфузившегося Павлика глаза, отчего ему делалось еще более неловко.

Проходили они дальше, меж кустов уже светлела канава, и ощутил Павлик, как в спину ему здорово плюхнуло картошкой, а Грише так крепко угодило в затылок, что в черепе словно треснуло: крак!

— Ах вы, халды! — закричал побагровевший Гриша и, нагнувшись, поднял с земли пару черенков.

Но в это время еще его шлепнуло в лоб и в щеку, и он счел за лучшее побежать прочь, а за ним последовал, конечно, и Павел.

И вот они бегут прямо по грядам, и капуста всхлипывает под их ногами; потом Гриша оглянулся, заметил обескураженное лицо Павлика, сконфузился и остановил бегство.

— Я в канаве наберу галек и всем халдам здорово отомщу! — прошипел он, блестя озлившимися глазами, а Павлик, хотя и не понимал слова «халда», но думал, что это, должно быть, что-то очень непонятное, и укоризненно заметил:

— Вот ты, Гриша, ругаешься, а ведь ты их сам первый задирал.

Из канавы доносились визжание и пронзительные песни. Немало, должно быть, там купалось девчонок; Павел видел, как выскакивали из воды на берег они, длинноволосые, с белыми телами, как быстро, одним движением, набрасывали на головы свои рубахи и юбки и как не успевшие одеться шныряли в полынь. Между тем Гриша шел прямо на канаву, и Павлику становилось от этого тревожно.

— Ведь там девочки купаются, зачем же туда? — сказал он. Никогда он здесь ранее не ходил.

— Вот еще! — равнодушно возразил Гриша и запихал в карманы еще несколько черепков. — Вот невидаль, девчонки! — Голос его был полон такого презрения, что Павел нахмурился. — Они будут целый день полоскаться, так мы и будем их ждать?. Нет, я их выгоню! — Он пошел к воде решительным шагом.

— Девоньки, девоньки, барчата идут! — завизжали в канаве пестрые смеющиеся голоса, и одни из купавшихся присели в воде по шею, а другие, которые уже вылезли, частью бросились в кусты, частью торопливо принялись надевать на берегу рубашки.

И тут Павлик впервые увидел тело девочки. В испуге стремилась она надеть на себя сорочку, а прилипшая холстина завернулась на теле и не спускалась вниз. С жутким стыдом и вниманием смотрел он на это белое тело, неизвестное и странное. Лица ее не было видно, потому что девочка все старалась надеть свернутую в кольцо сорочку; тонкие руки ее были подняты над головою, но все остальное, загадочно блестевшее, показалось Павлику, при мгновенно брошенном взгляде, таким непохожим, что в голове жутко мелькнуло: «Пашка права!»

Ему было стыдно, чрезвычайно стыдно, все лицо его покрыли тени стыда, и, однако, проходя дальше, он все же не смог удержаться и. весь стыдящийся, обернулся опять и снова увидел, что девочка так и не может набросить на мокрое тело рубашку и что тело ее непохожее, совсем непохожее, особенно жутко разнившееся у бедер.

Павлик вздрогнул, смутился: в лицо ему, прямо в глаза, брызнули холодные струи. Он отступил, увидел, что Гриша швыряет в девок землею, а те, привстав в канаве, вдруг с криком и смехом начали плескать в обоих струями воды, и мгновенно вся куртка Павлика была залита водою, пришлось снова сломя голову бежать.

— Ах вы халды! Ах халды! — хохоча во все горло, кричал Гриша. Коломянковая блуза его намокла от воды и сделалась темно-серой, по всему лицу текли струйки, а Павлику не было смешно: образ впервые увиденной им голой девушки стоял перед ним, наполняя сердце непонятной тревогой, страхом и стыдом.

Теперь он мог уже отчасти представлять себе Пашку и даже кузину Лину, и сознание этого наполняло его ужасом.

О Пашке много не думалось: Пашка не привлекала; а вот кузиночка Лина казалась чем-то священным, особенным, милым, хрупким и неизвестным, и, однако же, Павлик теперь мог догадываться, какая она.

Одну девушку Павел увидел перед собой обнаженной. Теперь, закрыв глаза, он мог увидеть перед собой нагою и Лину, Линочку, эту изящную, красивую, капризную Линочку с двумя пепельными косами, которая казалась ему всего вчера божеством.

Никогда еще не западавшие в голову мысли наполняют сердце Павлика.

На Лине было платьице, прелестное, как она сама; но ведь вечером, ночью, она же снимала это платье, как все люди, и ложилась в постель. Павлик никогда раньше не думал о том, что Лина ложится в постель и перед этим раздевается; не думал даже тогда, когда она жаловалась ему, что порою ее раздевает, после куклы Марьи Михайловны, кадет Гриша; тогда сердце его было полно негодованием, отчего же теперь наполняется оно каким-то новым чувством?

До сих нор он ни разу не подумал о том, какая Лина без рубашки, почему же такие мысли западают в голову сейчас? Павлик сдавливает себе виски, стискивает зубы и тихо стонет.

Подле него, фыркая, как кошка, купается Гриша. Вот Павлик видел, как он перед ним раздевался, и ему не стало от этого ни страшно, ни стыдно. Но если бы здесь раздевалась Линочка? Что было бы с ним?.. Он убежал бы прочь, быть может, заплакал, во всяком случае, он бежал бы без оглядки тысячу верст… Значит, в самом деле было что-то особенное, разное, что разнило его и Лину. И, очевидно, было нехорошее, потому что ему было смертельно неловко. Но что это, что оно, такое разнос и нехорошее, в чем?

— И напрасно ты, сударь мой, не купаешься! — гогоча от удовольствия, кричит ему с канавы кадет.

Теперь он плывет на спине, плавно крутя руками, и все тело его на поверхности воды такое спокойное, белое, знакомое, что не смущает ничуть. А если б перед ним лежала так Линочка? А что. если б так перед ним была Тася? Павлик всплескивает руками. Да, да, Тася, та единственная Тася, которую он встретил в городе на праздниках, которую любит и которую совсем забыл?.. «Ведь я же люблю ее! — кричит он беззвучно. — Я люблю ее, одну на свете, люблю и буду любить всегда!» Странная, дотоле неизвестная дрожь вдруг потрясает тело Павлика. Дрожь начинается в груди, потом переходит вниз, и начинают дрожать и подламываются ноги, он садится, а теперь дрожат руки, и зубы щелкают точно в лихорадке: «Бр… бр… бр…» И какое-то сладкое замирание, почти судорога, проплывает по телу. «Тася! Тася!»

— Говорю тебе, разденься и подплывай! — кричит, плескаясь, Гриша

«Да, вот какое-то замирание, точно мрет сердце, точно его кто то щекочет… И жутко и странно, и поддается дрожи все тело, и не похожа ни на что. и… приятно… Да, приятно, как это ни страшно признать».