Пока вносили и распаковывали вещи, Павлик не знал, что делать, и сидел на постели. Потом прошелся по оранжерее, вышел в садик и присел на крыльце под березой. Еще более усохли эти две березы от старости; верхи их обнажились и печально торчали. Для того чтобы увидеть верхи, надо было отойти на полянку; в садике по-прежнему зеленел кустарник, цепкие ряды чилиги пестрели подле куриной слепоты; голодные котята по-старому ползали под кустами, выгибая хвосты… «А что же цветы мои?» — сказал себе Павлик, изумленный, что он сразу не вспомнил о них, и хотел побежать, но на крыльце появился худощавый старик в халате, с кривой белой бородой, с выпученными глазами и, застучав костяшкою по перилам, крикнул угрюмо:

— Разбойники, шалопаи, я-то вас растуда!

— Павлик, Павлик, подойди к дедушке! — завизжала и появившаяся за ним тетка Анфиса, но угрюмо посмотрел на обоих Павел и пошел в свой сад.

Невесело и нерадостно смотрели его цветы. Было ли рано еще или погода стояла сухая, только стояли они нетесно на своей лужайке, худые, маленькие, утомленные, и жалко серели листики, еще лишенные бутонов и цветов.

Сад показался Павлику вымершим и унылым. Он покинул свои цветы для города, и вот цветы уж не встречают его; они прожили суровую зиму-под снегом; они видели осенние ливни и холода; и растут они неслышные и забитые, навевающие на сердце не радость, а грусть.

Печально оглядев свои клумбы, уходит к дому Павлик. Мать стоит на крылечке, зовет его к чаю.

— Отчего это, мама, все цветы повяли? — спрашивает Павел.

Мама улыбается: еще только начало весны, лето впереди, зацветут летом цветы по-прежнему.

Внезапно к чаю является тетка Анфиса в сопровождении девчонки.

— Вот, Лиза, я подумала: не нанять ли тебе для уборки комнат Пашку, она шустрая, спорая, да и дешевле, чем бабу содержать.

Вздрагивает Павлик и пригибается к столу, к своему блюдечку с чаем. Он совсем забыл про Пашку, а вот и она; ее тетка привела, эта глупая и толстая тетка Анфиса. Стоит и улыбнется Пашка; ее волосы плохо причесаны, ее лицо рябое. Совсем он забыл про нее, а вот она стоит и улыбается.

— Я, право, не знаю, Фиса, — говорит Елизавета Николаевна, сумеет ли она в комнатах убираться… Тебе сколько лет?

— Тринадцать-четырнадцатый, — отвечает Пашка и улыбается, глядя на Павла.

Невольно вздрагивает он под этим пестрым смеющимся взглядом.

«Нет, мама, ее — не надо!» — хочет сказать он, но проговорить это гак страшно, как бы не догадались.

Снова опускает глаза Павел к своей чашке и молчит.

— Да, наконец, можно испытать ее, — замечает тетка Анфиса. — Пригодится — оставишь, будет негодной — другую возьмешь… Целуй ручку у барыни, Пашка, ручку целуй!

— Нет, что уж совсем не надо, — отвечает мама. — Конечно, испытать можно, пусть останется пока.

«Да не надо же ее, не надо!» — вновь безмолвно кричит Павел.

Леденящий тупой страх перед этой девчонкой закрадывается к нему в душу. В чем он? Перед чем? Не может объяснить себе Павел. Только страх жив, он взворохнулся в сердце. «Не надо же, не надо ее!» Он хочет крикнуть, но голоса нет, он опускает голову, жалко ежится и выходит.

Какого-то врага чувствует он в ней. Что она может с ним сделать, чем повредить ему он не знает, но чувствует: она сделает что-то, принесет ему вред. Чувствует, и хмурится, и отходит. Хотя мама самая близкая, единая, родная, но как ей сказать? Есть слова, которые стыдно поведать и маме: тут же еще нет и слов, их никак не высказать; здесь только какие-то намеки и предчувствия, неосознанные страхи, и отчуждение, и вражда; ведь вот две девушки — и Лина и Пашка; и к одной зовет что-то, зовет и привлекает; а другая чужда и страшна, и не потому что Пашка рябая и бедная, а у Лины щеки розовые, как цветы; Линочка тиха и нежна, кажется священной и далекой; а Пашка — близка, точно рядом, и чего-то хочет от него, ищет, ждет, и тайно угрожает, и улыбается так дерзко и грубо; ведь вот они обе девушки, и как в одной все призывает и манит, а другая жутко отталкивает, но ставит в уме какие-то новые мысли.

Думает, думает Павлик ночью; обрывки слои и мыслей носятся по душе; такие мысли бродят в голове, странные и нелепые, точно комары со стрекозиными крыльями, точно мухи, у которых длинные, как у кузнечиков ноги; точно склеились, соединились вместе половинки пчелок и тараканов, нежных бабочек и глазастых жалящих ос.

Ничего не понимает в той ночи Павлик, и жалобно возится но подушке его маленькая голова, и растерянно смотрят в злую пасть ночи опечаленные глаза под черными, недоумевающими, еще непорочными бровями.

Первые недели прошли как будто спокойно и тихо; Павлик вновь привыкал в деревне, присматривался к жизни ее.

Надо было снова привыкать, ибо город был полон шума совсем особенной жизни. В городе все было непохожее: дома, люди, улицы, вся жизнь. Шумно там было, шумно и суетливо, а в деревне на каждом шагу стерегла тишина.

Правда, тишина эта не была безопасной; она заставляла думать, а думы тревожили сердце. И думать порою бывало страшно, — мысли являлись самые неожиданные. В городе было спокойнее; гам все время сновали подле люди, и от этого задумываться было труднее. Здесь же, в тишине, удесятеренной одиночеством, мысли набегали внезапно, цепко, и не только средь ночи, но часто и посреди белого дня. Павлик делал себе какую-нибудь дудочку, мастерил самострел, и внезапно в голову вонзалась острая мысль. Появлялась она в мозгу- и бывало трудно ее оттуда выбросить, так она зацеплялась. А какая была мысль. Павлик не знал. У нее словно еще не было формы — была только боль.

И теряли мысли свою прежнюю тихость и ясность: не стояли они теперь над тем, как плавал под водою знаменитый капитан Немо; к другому, неясному льнули теперь они, к неясному, загадочному и жуткому. Как люди живут, почему так живут, а не по-другому; почему люди есть мужчины и женщины, да для чего это, для чего?

И мысли эти приводили к нему теперь всегда образ Пашки. Что ей нужно было от него? Зачем тогда говорила она разное, рассказывала и объясняла, чего хотела она от него? Зачем надо ей было, чтобы он знал то, что знала она?

Еще тогда, когда она раз в садике, поскользнувшись, перед ним упала и предложила Павлику побороться с нею, как боролся он в сельской школе со Степой, еще тогда что-то словно открылось в сознании Павла.

— Нет, это нехорошо! — ответил он ей тогда, и непонятное волнение стеснило сердце. Щеки его вспыхнули, почему он не знал. Ему только почувствовалось, что со Степой бороться можно, а с Пашкой нельзя. С Пашкой можно было только играть, а никак не бороться.

Но раз так и вышло, что она попросила Павлика не говорить маме, что она играет с ним. «Почему нельзя?» — спросил он. И засмеялась Пашка странно.

Поступив на службу в дом. Пашка сначала ничем не возбуждала в Павлике неприязни. Смущала ли ее новая должность, к которой она не привыкла, была ли здесь в постоянной близости Елизавета Николаевна только Пашка держалась скромно, не вызывала Павлика на разговоры, постоянно что-либо прибирала в доме, вытирала пыль, мыла поды и не смеялась так загадочно и дерзко.

Но примечал Павел: подсматривает она за ним, наблюдает. Чуть останутся они одни, она смотрит из уголка: что с ним? И встретившись, взглядом, отходит. Иногда, принеся Павлику пальто и говоря «мама велела», касалась она словно невзначай плеча Павлика или руки. Руки ее были грубы и грязны. Павел забирал у нее пальто, поспешно сам надевал. Не любил он помощи, не маленький, одиннадцатый год, а Пашка все стояла и смотрела, пока он не оденется.

Один раз было так: устраивавший во дворе огород Павлик зашел в дом за перочинным ножом. Найдя его в своей тумбочке, он поспешно направился к ожидавшему его Александру, а тут в дверях между прихожей и сенями показалась внезапно Пашка. Был вечер, в прихожей плыл сумрак. Она стала на пороге, раскинув руки, взявшись пальцами за косяки дверей.