— От крепкого чая, — равнодушно объясняет тетка и смахивает себе в рот крошки со скатерти. — Пил папочка чай, крепкий, как сусло, и от этого помутился… К тому же и восемьдесят лет.

Старик действительно тотчас же стих, как только ему положили ключ за спину. Он сгорбился, и поник, и начал моргать глазами, и вскоре тут же заснул в кресле, склонив набок голову и раскрыв беззубый рот.

— Завтра надо будет тебе, Лиза, нанять прислужницу…

Под предводительством тетки все вышли на балкон.

— Есть у меня хорошая женщина, живет в бане, а у нее отличная девушка, сестра.

И сейчас же теткина шея вытянулась, лицо побагровело, и пронзительным голосом она кричит на весь двор:

— Теленок! Теленок! Кто смел пустить теленка?! Минодора, Пашка, Федька, теленка гоните!

Из кухни, из сарая, из напротив стоящей бани выбегают две бабы, девчонка и горбатый паренек, и все накидываются с хворостинами на теленка и гонят его, а тот носится по двору с отчаянным мемеканьем «взлягушки», — смешно взбрыкивая ногами.

— Мама, я тоже побегу, погоню теленка! — радостно говорит Павлик и летит на суматоху.

По дороге он схватывает хворостину и хочет броситься теленку наперерез, но, споткнувшись о кадушку, падает и видит, как испуганный теленок перескакивает через него и бросается в калитку.

Теперь уже смеется сидящая на крыльце тетка. Она довольна, щеки ее прыгают, сотрясаются плечи, и, не будучи в состоянии говорить, она заливается пронзительным жестяным смехом и утирает пыльной тряпочкой слезы:

— Павлуша-то… чебурахнулся!.. Хи-хи-хи!

Тебя не ушибло, Павлик? — обеспокоенно спрашивает мать.

А Павлик не ушиблен, он только сконфужен и опозорен и, надувшись, отходит прочь от дома к сараям, по дороге стряхивая отруби, залезшие в рукава.

И почему она смеется? Вот глупая! — обиженно бормочет он.

Сараи полны такими диковинными вещами, что сразу забываются обиды и огорчения. Во всю длину тянутся на% сараями полати, и на них видимо-невидимо наставлено саней, тарантасов, пролеток и фургонов.

— Все дединька ваш езживали! — говорит сидящий на сене старый мужичок, с бородою, пушистой, как хвост индюка.

Старик раскуривает трубочку и моргает глазами, трубка ворчит и всхлипывает, потом выпускает из себя струйку пахучего дыма, а старичок говорит:

— Значит, сын Лизаветы Николаевны? Здравствуйте, барчук!

Только теперь приходит в голову Павлу, что его мать зовут Елизаветой Николаевной. Тетка, значит, — Анфиса Николаевна, раз ее зовут тетя Анфа.

— А вас как зовут? тонким голоском спрашивает Павлик.

— А меня Александром. Я Козлов Александр, повар дединькин, а в крепостное обзывали меня Майков. Так тоже поныне зовут. А вы Павлинька?

— Я — Павлик, — радостно улыбаясь, сообщает он.

Так становится ему вдруг тихо, и спокойно, и просто глядеть на седенького человека с трубкой, на колечки дыма, на распушенную бороду, словно литую из серебра, что опять закрадывается в встревоженную душу: «В деревне хорошо!»

— В деревне хорошо! — говорит он и вслух громко и доверчиво и кладет руку на рыженький хомут. — Мне теперь понравилась деревня, Александр, а сначала нет.

— Коли бы нехорошо в деревне! — подтверждает повар и чмокает трубочкой. — А вот как по ягоды наедете, за раками да за медом — так хорошо станет, как не надо лучше и быть.

— А ты бывал, Александр, в Москве? — спрашивает Павел, деловито присаживаясь на сене.

— Нет, не бывал, да и зачем мне Москва?.. — Трубка Александра гаснет, и он долго старается раздуть ее меркнущий пепел, потом вынимает коробочку спичек и, выбрав там спичку похуже, с почтением и осторожностью вздувает огонь.

— Дай и мне, Александр, курнуть разочек! — просительно шепчет Павлик.

Лицо Александра буреет, он осматривается беспокойно по сторонам.

— Как можно!.. Да увидят барышня!.. Да они меня!..

Но так упрашивает Павлик, так льнет к старческому плечу и гладит белую бороду, что не сдерживается повар старинный и, опять оглянувшись, сует трубочку.

— Вот, курните, только потом поешьте луку, — духоту отшибить.

Так противно стало во рту, и глаза шевелятся от махорки. Павлик с усердием жует зеленую луковку, а подле за черномазой покосившейся кухней стоит рябая девчонка Пашка и смеется на барчука.

— Это ты гнала со двора теленка? — спрашивает Павлик, покончив с луком.

— Я гнала, а что?

— А тебе сколько лет?

— Двенадцать, тринадцатый. А тебе?

— А мне… десять! — сказал Павлик и поперхнулся.

Он прибавил себе год и от непривычки лгать покраснел; но как тут не солгать, когда Пашка так важничает: «Двенадцать, тринадцатый!..»

— А ты откуда, Пашка?

— А я дочь Аксены-солдатки ваша прачка она.

— А отец твой где?

— А тятька номер. А твой?

— Мой тоже… умер, — объяснил Павлик и хотел было рассказать Пашке, как хоронили отца в городе и как ели кутью, но Пашка оборвала его быстрым вопросом:

— Значит, вы тоже сироты?

Неизвестно почему Павел обиделся.

— Нет, мы не сироты, — дрогнувшим голосом сказал он и нахмурился. — Мы дворяне, и этот дом дедушкин тоже наш. Я и по-французски умею разговаривать, а ты?

— Известно, вы баричи, — подтвердила и Пашка. — Вон у тебя и брови черные, и глаза… Ты — красивенький, — внезапно добавила она и засмеялась.

….. Ну, это все равно! — громко сказал Павлик и почему-то смутился.

И опять над ним зазвенел странно беспокойный и дразнящий смех Пашки.

— Кабы было все равно, то бы лазили в окно, а то дверь прорублена! — Пристально оглядев Павлика, она снова захохотала.

— Вот глупости! — крикнул Павлик и смутился еще больше.

Странно она смеялась, эта Пашка, странно глядела и говорила странное. Беспокойно, обидно и… враждебно становилось на душе Павлика от ее смеха и разглядываний.

— Я пойду к себе в дом! — строго сказал он и повернулся.

И снова за ним прозвенел загадочный смех рябой Пашки. Не нравилась она ему.

Среди ночи Павлик просыпается. С постели матери донеслись до него тревожные вздохи. Неужели это мама плачет?

— Мама, что ты? спрашивает он. подбегая к матери.

Не отвечает. Сдерживается. Однако ухо ловит неровное дыхание. Придвигается ближе Павлик, колено ударяется о замок сундука, на котором мать лежит.

— Ты плачешь, мамочка, отчет?

Он уже влез на сундук, забрался под одеяло и жмется к матери, дыша на ее руки.

— Зачем ты плачешь?

— Да. я плачу, — отвечает ему знакомый голос. Я плачу: с кем ты останешься, маленький, когда я умру? Кому ты нужен?

— Мама?.. вскрикивает Павлик и приподнимается на постели. — Мама, — повторяет он, и его крик переходит в тончайший шепот. Разве ты умираешь? Ты нездорова? Нет, мама, ты никогда, никогда не умирай. Мы вместе умрем.

Теперь мать успокаивает его, и они долго шепчутся кроткими, полными любви словами, от которых так теплеет на сердце. На большом и маленьком. Нет, конечно, умирать еще рано, надо жить. Павлик будет учиться, сделается художником или профессором, и они снова переедут жить в Москву и купят себе дом в двадцать четыре комнаты. В двух комнатах будут жить они двое, а в двадцати двух их гости, книги, картины и канарейки.

Оранжерея тоже у нас будет, доканчивает свой проект Павлик и, вздрогнув, снова жмется. А отчего мы сейчас живем в оранжерее? Разве дедушкин дом не наш?

Мать отвечает, что дом принадлежит им обеим, чти дедушка больше жил с теткой Анфой, а потому…

— А у паны у нашего не было денег? — спрашивает Павел.

— Нет, у папы не было денег.

— И мы жили хорошо, только пока был жив у нас папа?

— Да, маленький, мы жили хорошо, пока жил папа. Иди спать.

Послушно отходит на свой диван Павлик и залезает под простыню.

— И тетка Анфа — злая? — спрашивает он.

— Нет, не злая.

— А дедушка злой?

— И дедушка не злой.

— А отчет у него палец обрублен? На войне?