— Почему ты не спишь, о чем ты говоришь там, Павлик? — тревожно спрашивала она и уже не прибавляла к словам «мой маленький», потому что Павлик учился в шестом классе, потому что становился юношей он.

— Это ничего, мама, я скоро лягу, — отвечал сын и, погасив свечу, ложился в постель и лежал с открытыми глазами, продолжая, как прежде, высекать волшебные искры из сердца.

И не протестовала мать ни против писаний, ни против химии, ни против гвоздей и «домоустройства». Ведь это, она думала — отвлекало мысли Павлика от одного, делая их множественными, не так в одно углубленными и не так «вредными» тому, кто жил и цвел подле нее, единственный, с этими темными пытливыми глазами, единственный на всем свете, с сердцем хрупким, как цветок, единственный, как никто.

Наступил июнь, в городе стало жарко, экзамены кончились, перешел Павел в седьмой класс, и шестого июня, после последнего экзамена, как-то сразу отметилось, что на верхней губе появились усы.

Не в один день они появились, конечно, и не раз в этом убеждался Павел. Но почему-то всего заметнее стали они именно шестого июня, точно раньше был лишь пушок, легкомыслие, а вот шестого июня, после экзаменов по истории, разом стали настоящие усы.

Принес Павлик матери и сюрприз к окончанию, да такой еще, что никто не ожидал. Ровно за две недели до этого тайком отправился он в-фотографию, причесался там щеткой и оправил на мундире запрещенную инспектором палочку от цепочки: так с палочкой и снялся, в высоки, широком отцовском крахмальном воротничке.

Идя домой, посматривал порою Павел на карточку. Смотрело на него юное тонкое лицо с милым овалом, с углубленно-наивными темно-карими глазами. Губы были еще совсем по-детски пухлы, но зато на верхней губе чернели волосы здорово, очень здорово, может быть, больше, чем нужно.

Да, здесь уж нечего было скрываться, рассматривая в фотографии пробную карточку, посоветовал кое-что ретушеру. То есть, собственно, посоветовал, а так просто: покашлял, но понял толковый фотограф, понял и усмехнулся вежливо, со всей галантностью сказав:

— Ах да, усы!

— Ну, не усы, — пробормотал покрасневший Павел, а ретушер выскользнул в соседнюю комнату и через минуту пришел, сияя серыми глазами:

— Вот этак не будет ли более в соответствии… Не так ли-с?

Павлик был так сконфужен, что забыл захватить у фотографа сдачу: вот что делают после экзамена с семиклассником усы.

И теперь он шел и все поглядывал на карточку. «Похоже-то похоже, только очень молодо», — раздумывал он. Живой, конечно, Павлик мог быть гораздо солиднее: он мог и брови нахмурить и покашлять; а что фотография? — улыбается и все. «И даже глупо».

Однако мама была очень довольна, больше того, слов не было таких, чтобы выразить ее восторг.

Когда Павел пришел к себе, не одна была Елизавета Николаевна. Сидели у нее гости, а Павлик был этим не особенно доволен: забывать он стал среди стихов о гостях, и вот пришли Нелли и тетя Фима, и Нелли была так теперь высока, что походила на замужнюю даму.

Давно не виделся он с родственниками. Последние месяцы тетя Фима все болела, ее отправили с Нелли за границу, и теперь они вернулись такие элегантные после Парижа, что было неприятно смотреть.

— Как похорошел Павлик, какой стал хорошенький! — закричала, едва увидев его, тетя Фима.

А Нелли сделала презрительную гримаску и отошла к печке.

— Мне писали про него, что он сочиняет стихи!

Рассердился Павел. Экая фуфера! Он так и сказал: «фуфера», хотя не знал, что значило это слово и откуда оно к нему пришло.

— Я, мама, к тебе на минутку, — деловито сказал он матери и подвигал бровями. — Я к товарищу по делу, а вот тебе… велели передать.

Он подал свою фотографию в конверте и повернулся, чтобы уйти, но вот за его спиной раздались крики и завизжал кто-то как жеребенок и бросился за ним и повлек его из прихожей обратно в гостиную.

— Пустите же, пустите меня! — закричал Павел, а Нелли, как девчонка, кружила его по комнате и выхватывала из рук матери фотографию и прятала за спину, крича:

— Павлик, Павлушка! Подари мне эту карточку, я за нее тебя по: целую семь раз!

— Если даже семьдесят семь… — сурово начал Павел, но слова его внезапно оборвались, так как на губы легли, замкнув их, алые уста и припечатали их, и опять отстранились и потом стали печатать его со смехом и визгом в щеки, лоб и глаза.

— Нелька, Нелька! Ты совсем сумасшедшая, ты его затормошила! — кричала над Павликом тетя Фима.

А опозоренный, растерянный Павел уже бежал по улице с лицом, покрытым розовыми пятнами поцелуев.

Странный сон снится той же ночью Павлику. Павлик сидит на подоконнике в старом дедовском доме в деревне, и дом гол и пуст, из всех комнат вынесена мебель, и окна и двери распахнуты настежь, а на печурке в кухне сидит кошка с янтарными глазами и умывается, кивая Павлу лапой, точно говоря: поди сюда.

Павел подходит, а кошка вдруг вспрыгивает ему на шею и начинает, злобно урча, царапать ему грудь и щеки. Становится трудно дышать. Павлик схватывает кошку за задние лапы, хочет сбросить, но сил у него нет, она падает навзничь и проваливается через пол в какой-то колодец, а колодец превращается в лесную чащу у оврага, того оврага, где когда-то встретил Павел пару разбойников, мужчину и женщину, которых он в свое время криком напугал. Павел поднимается, смотрит, а вместо кошки пробирается к нему, блестя пестрыми глазами, деревенская девочка Паша, и в руке ее корзинка, а на щеке шрам.

— Это зачем же ты пришла сюда? — спрашивает Павлик.

— Собирала ежевику, — отвечает Паша и усмехается, поводя на Павла блестящими глазами.

От взгляда ее становится неловко на сердце.

— А зачем у тебя щека расцарапана? — тихонько спрашивает он, пряча в сторону глаза.

— А потому расцарапана, что сейчас на меня в кустах кошка набросилась.

Павел вздрагивает.

— Как, и на тебя — кошка? Вот странно… Впрочем, это все равно, — добавляет он, вспыхнув, и опять слышит знакомую фразу девчонки:

— Как бы было все равно, люди лазили б в окно, а сейчас у нас дверь прорублена.

И вот, взяв Павла за руку, девочка ведет его из дома в садик, за старые дедовские березы.

— Из ежевики тебе мамка варенье сварит, а мы пока что здесь с тобой посидим.

— Нет, я пойду домой! — отказался Павлик, а Паша вдруг кладет ему руки на шею и начинает душить.

— Подари мне свою карточку. За нее я поцелую тебя семь раз!

— Да что же это, что? — кричит Павел и пробуждается.

Не Паша сидит перед ним, а Нелли, эта дерзкая девчонка, что сначала смеялась над его стихами, а потом стала целовать его в щеки, в глаза, в лоб.

— Нелька, Нелька, ты совсем сумасшедшая, — доносится откуда-то голос тети Фимы.

Павел хочет убежать на спасительный голос, а Нелли крепко схватывает его за рукав и не пускает.

— Нет, мы с Кис-Кисом здесь под деревом посидим. Прислонимся головами к этому дереву и начнем смотреть сквозь ветви на облака.

И все жмется, все жмется Нелли; опять и опять становится Павлу трудно дышать.

— Пусти же меня, пусти! — шепчет Павел, а Нелька, жадно блестя золотыми зрачками, все тянется к нему и вдруг запускает руки в карман его брюк и, повозившись там, достает оттуда пару его любимых шоколадок тубиками, в серебряной обложке с цветком.

— Смотри, шоколадки совсем мягкие! — говорит она и жмется плечиком, а маленькие руки с острыми, точно кошачьими, коготками разворачивают шоколадку, которая теплая гнется как резиновая, и, откусив половинку, запихивает другую прямо в рот Павлику.

— Я же не хочу, пусти меня, я не хочу! — кричит Павлик отчаянно, чувствуя тесноту и странную сладость не только во рту, но и во всем теле.

И сейчас же начинается музыка, струится нежный мотив, и среди танцующих показывается строгая, неулыбающаяся девушка в белом, с белой астрой в темно-каштановых волосах.

— Вот ты совсем забыл меня, а я все слежу за тобою, — говорит она и показывает бледной атласной рукою: надо сюда!