— Я хочу помочь ей, Винделор, — сказал Илай тихо, голос слаб, как треск угасающего костра.

Винделор обернулся, взгляд резанул полумрак, губы дрогнули.

— Я знаю, — ответил он, голос хриплый, как шорох ветра. — Потому что ты видишь в ней Миру.

Илай сглотнул, горло сжалось, как камень лёг на грудь.

— Не только, — выдохнул он, боль тлела в словах. — Марлен тоже. И, наверное, больше всего — себя.

Тишина повисла, тяжёлая, как дым за окном. Винделор шагнул ближе, пол гудел под сапогами, взгляд блуждал по бледному лицу юноши с тенями под глазами.

— Я не против помочь, Илай, — сказал он, голос твёрже, но мягче, как угли под пеплом. — Но пойми: всех не спасти. Порой надо отпускать, иначе мир сожрёт тебя.

Илай поднял взгляд, глаза блеснули, влажные, как пруд у складов.

— Она как они, Вин, — вырвалось, голос дрогнул, как нить, готовящаяся порваться. — Я не смог их сохранить.

Винделор стиснул зубы, тень прошла по лицу, он шагнул к кровати.

— Мира ушла, Илай, — сказал он тише, голос низкий, как треск поленьев. — Ты должен жить дальше.

Он не сказал, как. Знал, что нет ответа, нет пути. Сам учился дышать после потерь, превращая боль в привычку. Не знал, получится ли у Илая, но знал: если нет, город сожрёт его.

— Я понимаю, но… — Илай запнулся, рука скользнула под рубаху, пальцы дрогнули, вытаскивая кулон — потёртый, серебро тускло блеснуло. Он сжал его, взгляд упал на металл, боль проступила, как рана.

Винделор сел рядом, кровать скрипнула. Кулон — последнее, что осталось. Вес вещей, ставших важнее жизни, доказательство, что кто-то был, любил, потерял. Он протянул руку, потрепал волосы Илая — жест резкий, но тёплый, как угли.

— В твоей жизни будет много потерь, — сказал он, голос хриплый, но ровный, как нож, режущий правду. — Много боли, грязи. Таков мир. Можем только брать уроки и не наступать на те же камни.

Илай сжал кулон, пальцы побелели, взгляд замер на бликах. Тишина накрыла, густая, как мороз за стеклом. Он выдохнул, пар вырвался в полумрак.

— Можно я останусь? — спросил он, голос дрогнул, слабый, как шорох листвы. — Не могу спать один.

Винделор не ответил сразу. Были времена, когда он сам не мог спать в одиночестве, когда тени у кровати казались знакомыми, когда ночь была не отдыхом, а временем, что нужно пережить. Теперь знал: иногда достаточно, чтобы кто-то дышал рядом.

Глава 4

Глава 4

Утро накрыло «Тридцать первый» серой дымкой, цеплявшейся за башни и растворявшейся в холодном свете, как призрак, не желающий уходить. Солнце ещё не взошло, но слабые лучи пробивались сквозь тучи, освещая угасающие фонари, что гудели тусклым жёлтым сиянием. Город ворочался в полусне: скрипели телеги, глухо стучали шаги стражи в меховых плащах, над базальтовыми крышами стелился едкий дым плавилен, смешиваясь с запахом сырости и угля, лезшим в горло, как память о мёртвом. Оборванцы копались в мусоре у стен, пальцы дрожали от холода, торговцы хрипло выкрикивали первые цены, но суета ещё не набрала дневной силы, как зверь, лишь открывающий глаза.

У ворот, чьи створки из чёрного железа возвышались над пустырём, стояли Винделор, Илай и Нэн. Сталь поблёскивала инеем, резьба весов и монет — символ города — темнела под утренним светом, как следы мёртвых рук, вырезавших их в металле. Альт шагал рядом, плащ с весами колыхался на ветру, шаги мягко резали плитку, как нож тишину. Лицо его, худое, с резкими скулами, бледнело в полумраке, глаза блестели, как мокрый камень, ловящий свет. Он остановился, взгляд прошёлся по троице, голос стал низким, с хрипотцой, цеплявшейся за морозный воздух:

— Бумаги вашего отца, Нэн, — сказал он, вырезая слова, — важнее золота. С ними Аласад прикончат Вайсов, их башня встанет, а после достанется вам.

Он замолчал, взгляд замер на Нэн, тень прошла по лицу — не страх, а память, тлевшая, как угли под пеплом.

— Я был с вашим отцом, когда склады горели, — добавил он тише, голос дрогнул. — Видел, как огонь жрал ваше имя. Маркус не простил, что я не вытащил его. Эти бумаги — шанс исправить всё.

Нэн сжала кулаки, взгляд сверлил Альта, острый и холодный, как сталь. Дыхание сбилось, пар вырвался, пальцы дрогнули у рукава, но она промолчала. В глазах застыла та ночь — пламя, крики, дым, пожравший дом, мать, прошлое. Память останется с ней, как шрам, что не видно, но чувствуется в каждом шаге.

Снаряжение лежало у ног, лучшее, что мог дать город: бронежилеты из тёмного металла, тактические разгрузки, прошитые сталью и кожей, ножи с чёрными лезвиями, резавшие свет. Штаны из плотной ткани, не рвавшейся на ветру, и плащи — новые, тёплые, с капюшонами, пахнущие фабрикой. Винделор глянул на груду, выдохнул, губы дрогнули в усмешке, отодвинул новый плащ. Его потрёпанный плащ, истёртый дорогами, остался на плечах — старый, но живой, как часть кожи. Он видел пыль пустынь, снег перевалов, впитал кровь врагов и друзей, слышал слова, что Винделор хотел забыть. Новый был теплее, прочнее, но чужой. А чужому в пути не доверяют. Он сжал нож, привычка, жившая глубже усталости, и буркнул:

— Мне мой больше нравится.

Илай стоял дальше, пальцы теребили штурмовую винтовку — чёрную, с автоматическим огнём, металл холодил ладони, ствол блестел в свете. Глаза, широко распахнутые, блуждали по оружию, дыхание сбивалось паром. Винделор смотрел на него, взгляд сузился, в груди шевельнулось воспоминание: такую винтовку он хотел, выбирая первое оружие, когда жизнь не выжгла мечты. Тогда он думал, что сталь — сила, что она защитит, даст ответы. Теперь знал: сила — в решении спустить курок и в том, что будет после. Он отвернулся, губы дрогнули в тёплой улыбке, но промолчал.

Нэн стояла молча, взгляд упал на пустырь за воротами, тёмный, как пруд у складов. Дыхание срывалось облачками, волосы колыхались на ветру, нёсшем ржавчину и смолу. Она сжала кулак, будто держа невидимое, и выдохнула:

— Всё готово.

Альт кивнул, шагнул назад, плащ шуршал, как сухая трава.

— Удачи, — буркнул он, голос тише, но резче, как треск ветки. — Не подведите.

Винделор знал этот голос — у тех, кто отправлял других на смерть, желая удачи. Альт не боялся за них. Он боялся, что они не вернутся с нужным.

Сборы угасли, как костёр под ветром. Винделор закинул вещи на плечо, нож блеснул. Илай сжал винтовку, плащ колыхнулся, взгляд метнулся к Нэн, шагавшей впереди. Они двинулись к воротам, створки скрипнули, открывая путь к руинам, город остался позади — тёмный, дымный, ворчавший в дрёме.

— Расскажешь наконец всю историю? — спросил Винделор, когда город скрылся, голос хриплый, как шорох ветра по степи.

— О чём ты? — Нэн вскинула брови, тень удивления мелькнула.

— Ты не просто дочка купца, — вмешался Илай, голос звенел любопытством. — Мы ввязались в твои интриги, не заслужили знать, что к чему?

Нэн выдохнула, слова давили, как сброшенные цепи.

— Мы с Аласад начинали вместе. Наши семьи дружили — если это можно так назвать. Отец поддерживал их, они помогали ему. Аласад пошли в гору, потянули нас. Потом рухнули, мы продолжали расти, подтянули их. Так длилось долго, пока интересы не разошлись. Мы держали связь, но отец отказался быть в их тени. Пути разошлись.

— А что насчёт той ночи? И Альта? — Илай подался вперёд, глаза блестели.

— Точно не знаю, — Нэн отмахнулась, жест небрежный, но голос дрогнул. — Может, Маркус тайно помогал. Или присматривал.

— Или знал, что у твоего отца компромат на Вайсов, — добавил Винделор, Нэн кивнула, соглашаясь, что версия звучит правдоподобно.

— Это наш шанс, — сказала она твёрже, голос как сталь. — Уберём Вайсов — засияем. Пойдём вверх.

— Пока Аласад не вмешаются, — сухо заметил Винделор, взгляд резанул её.

Дорога становилась труднее. Сугробы замедляли шаг, снег хрустел, ветер гнал пыль и лёд, резавшие лицо. К вечеру проступили руины — тёмные, рваные, как кости мёртвого зверя.

— Получается, «Тридцать первый» стоял на этих развалинах? — Илай нахмурился, сжав винтовку.