Она подняла голову, и цепи звякнули — слабый, но живой звук, отозвавшийся эхом в камне под ногами. В её глазах мелькнула искра — не благодарности, не облегчения, а холодного расчёта, отточенного, как лезвие, ждущее своего часа. Это был взгляд тех, кто давно понял: милость — мираж, а жизнь висит на тонкой нитке чужой воли. Она взвешивала их — каждое слово, каждый жест, — словно монету на ладони, прикидывая цену свободы.
— Нэн, — выдохнула она. Голос был тих, как шёпот ветра в ночи, но ровный, будто выученный годами. — Меня зовут Нэн. Спасибо… что забрали меня оттуда.
Слова лились гладко, но в её движениях — в лёгком отстранении, в том, как пальцы скользнули к звеньям цепей, — угадывался иной замысел. Она искала лазейку, путь к побегу, пока глаза её сверкали холодными звёздами, видящими дальше этой площади. Она не доверяла им: в глубине её взгляда зрела мысль — усыпить их бдительность, дождаться мига и раствориться в лабиринте улиц. Взгляд метнулся к Илаю, затем к Винделору, выискивая слабину, трещину, которую можно обратить в оружие.
Илай кивнул — коротко, едва заметно — и отступил, давая ей пространство, как зверю, что ещё не решил, бежать или драться. Винделор уловил её жест, уголок его губ дрогнул в усмешке, но он промолчал. Рука легла на пояс, где висел нож, — не угроза, а привычка, выкованная дорогами и городами, что жгли душу.
— Надо снять с неё цепи, — сказал Илай, повернувшись к Винделору. Голос его был тих, но звенел упрямством, пробивавшимся сквозь усталость. — И найти, где осесть. У нас ничего не осталось.
Винделор глянул на Нэн, затем на свои ладони — пустые, как степь за воротами. Всё, что у них было, — рюкзаки с хламом да плащ Илая с меховой подкладкой, ещё хранивший тепло пути. В «Тридцать первом» жизнь мерилась весом металла, и каждый шаг стоил дороже предыдущего. Неважно, кто ты — караванщик, стражник, беглая рабыня, — без монет ты был пылью под ногами этого города.
— Ломбард, — отрезал Винделор. Слово упало тяжело, как камень в пруд. — Продадим что-нибудь. В рюкзаках хватает барахла. Может, твой плащ сгодится, раз ты раздал последнее.
Илай нахмурился, скулы напряглись, но он смолчал, прогоняя ответ взглядом. Винделор шагнул к Нэн, прищурившись, будто вглядываясь в её суть сквозь гладкость её слов. — Ты здешняя? Знаешь пруд поблизости? Там должен быть ломбард.
Вопрос повис, острый, как ветер, что гнал пыль по мостовой, пропитанной запахом металла и жадности. Нэн замялась, пальцы дрогнули на цепях, взгляд метнулся в сторону, ловя тень воспоминания.
— Пруд? — переспросила она, брови сдвинулись, голос стал глуше. — У складов, за рынком. Отец ходил туда, когда дела шли плохо — продавал остатки. Вода чёрная, но её пьют. Ломбард рядом.
Винделор кивнул, но в глазах его застыла задумчивость. Слово «пруд» отозвалось в памяти — обрывок разговора с ломбардщиком из «Двадцать седьмого», что шептал о честной цене и тихом месте. Тогда это казалось пустым трёпом, но теперь, глядя на ржавые склады вдали и цепи Нэн, он почувствовал: здесь гниль пробиралась глубже, чем говорили. Он прикидывал, правду ли она несёт, но решил довериться — пока.
— Веди, — бросил он, кивнув. Голос был твёрд, как камень. — И не думай бежать. Мы не враги, но и не слепцы.
Нэн улыбнулась — слабо, уголок губ дрогнул, — и опустила взгляд, пряча мысли, что кружились в её голове, как тени в ночи. Она шагнула вперёд, цепи звякнули о камень, и пошла медленно, оглядываясь, точно зверь, чующий ловушку. Её глаза метались по толпе, выискивая путь к свободе, что манил за каждым углом. Илай и Винделор двинулись следом, их шаги гулко отдавались по мостовой, уводящей в сердце рынка, пульсирующее шумом и жадностью.
Рынок раскинулся перед ними, как лабиринт из камня и стали, где каждый предмет боролся за место под тусклым зимним солнцем. Хаос царил повсюду: цепи из белого золота, тонкие, как лунный свет, лежали рядом с ржавыми проводами, корёжившимися, как высохшие корни; драгоценные камни, чьи грани ловили слабый свет, соседствовали с пожелтевшими газетами, чьи страницы крошились, как кости забытых эпох; полированная посуда звенела эхом былой роскоши, а рядом мешочки со специями источали пряный дух, смешиваясь с горечью травяных снадобий. Даже битое стекло, поблёскивавшее, как слёзы упавшего неба, находило покупателя в этом вихре.
Торговцы сновали меж рядов, их голоса резали воздух, как треск ломающихся веток, вплетаясь в гул площади, тяжёлый и живой. Они раскидывали сети слов, затягивая прохожих: то шептали обещания, то выкрикивали цены, точно заклинания, призывающие монеты. Торги вспыхивали повсюду, ожесточённые, как битвы за последний глоток воды — руки тянулись к товару, пальцы сжимались в кулаки, и порой воздух разрывался от хриплых криков или глухого звука ударов, когда споры переходили в драку. Запахи кружились в густом потоке: едкий дым плавилен, сладость сушёных плодов, острота металла и кислая вонь старой бумаги сливались в вихрь, что обжигал ноздри и застревал в горле.
Люди текли сквозь лабиринт сплошной рекой — от мужчин в длинных плащах, чьи кольца звенели на пальцах, до оборванцев, цеплявшихся за каждый медяк. Лица их были разными, но глаза горели одинаково — холодным светом жадности, что гнала их вперёд. Здесь каждый шёл с одной целью: вырвать лучшее, оставить другого с пустыми руками, унести добычу, что станет звоном металла. Жалости не было, покоя не было — лишь вечный бег, где успех мерился тяжестью кошеля.
Нэн вела их через этот хаос, шаги её становились твёрже, но взгляд выдавал замысел — она искала не ломбард, а свободу, что манила за поворотом. Глаза её метались по толпе, в их глубине зрела решимость, как огонь, ждущий искры. Илай шёл за ней, рука легла ей на плечо, когда толпа сдавила их, — короткий жест, чтобы не потерять её в море лиц. Она напряглась, но не отпрянула, тело застыло, как струна. Этот жест не был угрозой, но и доверием не стал — лишь напоминание: ты не одна, но и не свободна. Винделор видел, как её пальцы дрогнули, привычные к тому, что любое прикосновение — это цепи, пусть невидимые. Его взгляд цеплялся за тени, за лица, мелькавшие, как искры костра. Площадь гудела, точно сердце города, бившееся не ради жизни, а ради блеска металла, и их троица казалась лишь искрами, что вот-вот пожрёт пламя.
За рынком шум стихал, и они вышли на пустырь — тихий уголок у старых складов, чьи стены облупились, обнажая ржавые кости. Здесь темнел пруд — вода, чёрная и густая, едва шевелилась, отражая серое небо, как зеркало, что забыло свет. Торговцы бродили вдоль берега, но их было мало: голоса лениво выкрикивали цены, тележки поскрипывали под тяжестью хлама. Здесь продавали на земле — ржавые обручи, потрёпанные верёвки, треснувшие горшки, — и лишь изредка звякала монета, падая в ладонь, как капля в чёрную воду.
У края пустыря стоял ломбард, одинокий среди заколоченных лавок. Когда-то он был живым: стены из тёмного камня хранили следы резьбы — весы и монеты, — а окна, теперь разбитые и зашитые досками, пропускали слабый свет. Над дверью висела вывеска, буквы поблёкли, цепи скрипели на ветру, как старые кости. Дверь, деревянная и потемневшая, покосилась, пропуская сквозняк с запахом плесени и сырости.
— Словно другой мир, — прошептал Винделор, голос резанул тишину. Нэн глянула на него, оценивающе, но промолчала, глаза блеснули холодом.
Дверь ломбарда скрипнула, впуская сквозняк, и троица шагнула внутрь. Илай вошёл первым, шаги гулко отозвались на потрескавшихся плитах пола. Он толкнул стул к Нэн, жестом указав сесть, и только потом взгляд его скользнул по мутному шкафу в углу, где тени лежали густо, как пыль. Нэн села, цепи звякнули, она оглядывалась, будто выискивая, куда отступить. Винделор вошёл последним, ссутулившись под тяжестью сумки, и бросил её на прилавок с глухим стуком. За прилавком стоял старик — худой, с седыми клочьями волос и глазами, мутными, как пруд снаружи. Его узловатые пальцы лежали на столешнице, покрытой царапинами, как шрамами.
