— Дурак, это наш бункер. Каждый сугроб тут наш.

Илай кричал:

— Рэй! — голос его сорвался, резанув тишину, как лезвие. Он рванулся к псу, верёвка врезалась в кожу, оставляя алые следы, но мародёр с топором шагнул ближе. Кулак его, тяжёлый, как молот, врезался в грудь Илая, и он рухнул, колени продавили холодный пол, что чернел от грязи и крови. Рэй рвался к нему, верёвка душила, его скулёж резал уши, как нож, что полосовал пустоту. Пятый мародёр пнул пса, Рэй взвизгнул, лапы его замерли, и тишина, что наступила, была страшнее любого крика, словно мир затаил дыхание перед концом.

Винделор бился, верёвка резала его запястья, кровь сочилась из ран, но он шепнул:

— Держись, Илай! — и метнул нож в шестого мародёра, что шёл с цепью. Лезвие чиркнуло по плечу, кровь пятнала рваные лохмотья, но врагов было слишком много. Топор мелькнул над головой Винделора, он уклонился, но кулак пятого врезался в висок, свет померк, и он рухнул, кровь текла из плеча, пар вырывался изо рта, как последний вздох. Илай крикнул:

— Рэй! — но голос его сорвался в хрип. Мародёр с цепью шагнул к нему, кулак врезался в висок, и тьма хлынула, как снег, что погребал всё живое. Он упал, колени гудели о пол, что чернел под ним, пропитанный кровью и страхом.

Главарь рявкнул:

— Живыми, берите их живыми!

Его смех гудел, как ветер, что нёс метель, холодный и безжалостный. Мародёры стянули верёвки туже, Рэй скулил, слабый, как эхо, что угасало в ночи. Его лапы скребли пол, но звук тонул в шуме. Тьма легла тяжёлая, как сугроб, что давил на бункер. Винделор шепнул в пустоту: «Илай», — но голос его утонул в тишине, что гудела, как ночь, что не отпускала. Они лежали, связанные, дыхание их вырывалось паром, что таял в холоде, и тьма сомкнулась, как зверь, что проглотил их надежду. Бункер, их последнее убежище, теперь казался могилой, а холод, что пробирал до костей, был лишь предвестником того, что ждало их снаружи.

Глава 23

Тьма гудела в ушах Илая, как ветер, что рвал голые ветви за стенами бункера, оставляя за собой лишь пустоту. Холод цеплялся к коже, пропитанной сыростью и запахом крови, что смешивался с ржавчиной, въевшейся в воздух, как память о старом мире. Его тело качалось, верёвки впивались в запястья, грубые, как хриплый смех мародёров, что гудел где-то над ним, сливаясь с воем ветра. Сани скрипели под ним, снег вился вокруг, колкий, как осколки стекла, что резали тишину. Лес тянулся бесконечно, его чёрные стволы мелькали в белой мгле, словно кости, что забыли тепло солнца, давно исчезнувшего за тучами. Глаза Илая дрогнули, свет пробился сквозь тьму, слабый, как угасающая свеча, что догорала в бункере. Он увидел Винделора — связанного, с кровью, что чернела на плече, его дыхание вырывалось облачками пара, что растворялись в морозе, как надежда, что таяла с каждым мгновением. Рэй — где Рэй? Мысль резанула, как лезвие, острое и беспощадное, и он рванулся, верёвка врезалась в кожу, оставляя жгучие следы, но кулак мародёра — тяжёлый, как камень — ударил в висок, и тьма сомкнулась снова, как волна, что накрыла его с головой, утаскивая в бездонную пучину.

Сознание возвращалось рывками, как нить, что натягивали и рвали, каждый раз оставляя его на грани между сном и явью. Сани скрипели, лес стонал под ветром, ветви трещали, как кости, что ломались под тяжестью. Илай открыл глаза, пар вырвался изо рта, холод обжигал горло, как раскалённый металл. Он увидел мародёра — тощего, со шрамом, что рассекал щеку, как трещина в старой глине, застывшей под морозом. Его смех резал уши, словно ржавый клинок, что скрежетал по камню, обещающий боль. Илай шепнул:

— Рэй… — голос его сорвался, слабый, как лист, что падал в бурю, уносимый ветром. Мародёр рявкнул:

— Молчи!

Кулак его, тяжёлый, как молот, врезался в висок, и тьма хлынула снова, бесконечная, как лес, что тянулся за санями. Сон и явь сплетались, как дым, что не держался за жизнь, и каждый удар рвал Илая из одного мира в другой, словно мир решил, что он не достоин ни того, ни другого.

Илай пытался цепляться за остатки себя, но боль в теле и гул в голове, как стальные струны, что рвались под пальцами, заглушали всё. Он чувствовал, как человечность ускользала, растворяясь в тенях, что обступали его со всех сторон. Они уже не были людьми — лишь призраки, тени в этом мраке, где не осталось места для спасения. Он пытался вспомнить лица тех, кого любил, но память расплывалась, как дым, что таял в холодном воздухе, оставляя лишь пустоту. Лица матери, сестры, друзей — все они растворялись, как снег под пальцами, оставляя лишь холод и тоску. Он закрыл глаза, пытаясь удержать их образы, но видел лишь тьму, что гудела, как ветер, что рвал лес.

Сани скрипели, снег хрустел под полозьями, и сознание возвращалось, слабое, как свет, что пробивался сквозь тучи, тяжёлые, как свинец. Голова Илая гудела, как железо, что ломалось под ударом. Он открыл глаза и увидел гору — её громада чернела над лесом, массивная, как кости старого мира, что всё ещё держали небо, готовое рухнуть. Сани остановились у подножья, снег редел, белая мгла расступалась, и перед ними открылось поселение — оно гудело, как зверь, что не знал сна, голодный и неумолимый. Люди в цепях, десятки, сотни, их спины гнулись под тяжестью кирпичей и досок, руки дрожали под ударами плетей, что свистели в воздухе, как змеи. Мародёры — их было больше, чем теней в лесу — шагали меж пленников, палки и плети звенели, пистолеты чернели у поясов, их стволы блестели, как глаза хищников, что чуяли добычу. Сани двинулись снова, верёвки резали запястья, и Илай смотрел, как деревушка — старая, заброшенная, её дома гнили под снегом — превращалась в город, что рос, словно раковая опухоль, пожирающая свет. Мельком он заметил в руках одного из мародёров свой старый плёночный фотоаппарат, болтающийся на ремне, как трофей, отобранный у прошлого, которое он пытался сохранить.

Сани тащили их через поселение, скрип полозьев гудел в ушах, как эхо, что не стихало. Пленники поднимали головы, их глаза чернели пустотой, руки, сжимавшие кирпичи, дрожали, как ветви, что гнулись под ветром. Мародёр с плетью рявкнул, удар хлестнул, и цепи звякнули, словно кости, что ломались под ударом. Илай шепнул:

— Вин…— голос его тонул в шуме, но Винделор шевельнулся, пар вырвался из его рта, глаза молчали, как тень, что легла на лицо, скрывая его боль. Сани остановились у хижины, что чернела в снегу, её стены гнили, как плоть, забытая в холоде, а крыша прогибалась, словно готовая рухнуть под тяжестью снега. Мародёры скинули их вниз, верёвки резали кожу, тело Илая ударилось о пол, что пах кровью, грязью и отчаянием.

Подвал сомкнулся вокруг, сырой, как могила, что ждала их снаружи. Его стены чернели, словно раны, что никогда не заживут, покрытые слизью и плесенью, что пахли смертью. Илай рухнул, колени продавили пол, скользкий от сырости, и тьма гудела в ушах, как ветер, что рвал лес. Винделор упал рядом, кровь текла из его плеча, пар вырывался изо рта, и тишина легла тяжёлая, как снег, что давил на хижину. В углу сидели другие пленники — пятеро, их глаза чернели жалостью, руки дрожали, как листья, что падали в бурю. Старик — худой, с лицом, изрезанным морщинами, словно старое дерево, потрёпанное ветрами — поднялся, цепи звякнули, как эхо далёкого боя. Он шагнул к ним, его ладонь, пахнущая землёй и ржавчиной, легла на плечо Илая.

— Пей, — буркнул он, голос хриплый, как треск льда под ногами. Он поднёс жестянку с водой, что воняла металлом и сыростью. Илай глотнул, вода резала горло, как нож, но старик помог ему сесть, цепи его звенели, как эхо, что не стихало в этом подземелье.

Винделор шевельнулся, пар вырвался из его рта, и старик протянул воду ему, рука его дрожала, как тень, что не держалась за жизнь.

— Они психи, — начал старик, голос его стал ниже, как далёкий гул ветра, что нёс бурю. — Шансов нет. Пытались бежать — все провалились. Пресекают жёстко, страдают все.