— Прости меня, Илай, — сказала она тихо, её голос дрожал, как струна, что вот-вот порвётся. — Если бы можно было всё переиграть, всё было бы по-другому.

— Мира, — прошептал он, но горло сжалось, и имя вышло еле слышным.

Она бросилась к нему, её руки обвили его шею, губы прижались к его щекам, лбу, губам — быстрые, горячие поцелуи, полные отчаяния. «Прости меня», — шептала она, её дыхание обжигало кожу. Вдруг толпа ожила, как зверь, что почуял добычу. Поток горожан — гуляк с красными лицами, торговцев с гнутыми ножами, детей с чёрными пятками — хлынул между ними, разрывая их объятия. Мира вскрикнула, её руки выскользнули из его пальцев, и она исчезла в людском море, что унесло её прочь. Илай упал на брусчатку, холод камней пробрал его до костей, он хотел побежать за ней, но ноги стали деревянными, неподвижными, как у марионетки, чьи нитки обрезали.

— Прости меня, Илай! — кричала она, её голос тонул в гуле толпы, становясь всё дальше, всё тише.

Рэй подскочил к нему, шершавый язык лизнул его лицо, слизывая слёзы, что катились по щекам, горячие и солёные. Илай хотел крикнуть её имя — «Мира!» — но из горла вырвался только сдавленный стон, полный боли и потери.

Сон растворился за секунду, как дым над жаровнями, что поднимался над городом из его грёз, оставив лишь горький осадок — смесь тоски и облегчения, что это было не взаправду.

Илай открыл глаза, и его встретил потолок бункера — серый, потрескавшийся, с пятнами сырости, что пахли землёй и ржавым металлом. Рэй лежал рядом, его морда тыкалась в лицо хозяина, вылизывая слёзы, что всё ещё блестели на щеках. Город из сна — с его ярмарочной суетой, пирожками без вкуса и толпой, что пожирала всё вокруг, — был лишь эхом прошлого, мест, где Илай терял себя в шуме и излишествах. Но Мира… её голос, её «прости», её поцелуи — это жгло сильнее любой иллюзии. Он закрыл глаза, пытаясь удержать её образ, но она ускользала, как тень в людском потоке, оставляя в груди пустоту, что звенела тишиной бункера.

Рэй тявкнул, требуя внимания, и Илай погладил его, зарывшись пальцами в тёплую шерсть. Костёр в углу отсека тлел, его угли бросали слабый свет на стены, где тени шевелились, как призраки. В дальнем углу сидел Винделор, его силуэт едва виднелся в полумраке. Он листал книгу мифов, найденную вчера среди ржавых ящиков, его пальцы скользили по пожелтевшим страницам, а лицо, обветренное и усталое, было сосредоточенным. «Проснулся?» — буркнул он, не поднимая глаз.

Илай кивнул, горло всё ещё сжимала тоска. «Мира… она была во сне», — сказал он тихо, голос дрожал, как лист на ветру. Он сел, подтянув колени, и уставился на угли, что тлели в костре, их тепло не могло разогнать холод в груди.

Винделор закрыл книгу, его глаза, тёмные, как угли, встретились с взглядом Илая. «Сны — они такие, — сказал он, голос хриплый, но мягкий. — Тянут назад, но держаться надо за то, что здесь». Он кивнул на Рэя, который тёрся о ноги Илая, его хвост слабо шевельнулся, будто соглашаясь. «Он твой якорь».

Илай погладил пса, его шерсть была тёплой, живой, и это тепло немного отогнало пустоту. Он вытащил жестянку с остатками мяса из вчерашнего ужина, бросил кусок Рэю, который жадно схватил его, чавкая. «Ты прав, Вин», — сказал Илай, и голос стал твёрже, хотя тень Миры всё ещё стояла перед глазами.

Глава 21

Утро пришло с тишиной, тяжёлой, как снег, что давит на дверь, не пропуская ни света, ни звука. В этой тишине Илай чувствовал не только холод, но и пустоту, словно мир лишился чего-то важного, замер, укрыв всё живое под ледяной коркой. Он часто думал, что зима забирает всё — не только растения и животных, но и людей, их надежды, их чувства. Когда это началось, он не знал, но понимал, что остановить это не в его силах.

Свет свечи, оставленной тлеть, дрожал на стенах, где тени вились, словно призраки, не нашедшие покоя. Винделор проснулся первым, его сапоги гулко стучали по железному полу, покрытому потёками, похожими на слёзы старого металла. Он шагнул к двери, ржавая створка скрипнула под его плечом, и ветер хлестнул в щель, острый, как лезвие, разрезающее тишину. За порогом вилась белая мгла, снег гудел, точно зверь, не ушедший с ночи. Винделор буркнул, голос хриплый, как треск льда: «Задержимся». Он захлопнул дверь, металл лязгнул, и тьма сомкнулась вновь, пропитанная сыростью и запахом ржавчины, что цеплялась к горлу.

Илай шевельнулся у стены, где спал. Рэй лежал у его ног, тёплый, живой, шерсть ещё хранила запах снега. Он потянулся, рюкзак скрипнул под ним, а пёс ткнулся носом в его ладонь, тихо тявкнув, словно пробуя утро на вкус. «Доброе, малыш», — шепнул Илай, голос дрогнул, как лист под ветром. Он погладил Рэя, пальцы скользнули по шерсти, тёплой, как угли в ночи. Винделор шагнул к ящикам, где лежали стопки архивов, их бумага крошилась, словно память, не удержавшая жизнь. Он вытащил выцветший лист, ещё читаемый, и свет фонаря, мигнув в его руках, осветил строки, вилявшие, как тени: «Тень росла… защита не сработала». Винделор хмыкнул, бросил лист и потёр щетину на подбородке, проступавшую, как тень усталости.

Илай поднялся, Рэй тёрся о его ноги. Он подошёл к ящику с консервами, найденными вчера, их ржавые края тускло блестели в слабом свете.

— Завтрак сделаю, — сказал он, голос ожил, и, вытащив банку, ножом вскрыл металл, выпустив запах мяса, ещё хранивший слабый намёк на тепло. Кусок полетел Рэю, тот поймал его на лету, чавкая, и Илай улыбнулся: «Ловкий». Костёр затрещал, доски, найденные в углу, шипели под огнём. Илай высыпал мясо в котелок, добавив щепоть перца из пожелтевшего пакета, ещё пахнущего остро, как лезвие. Винделор копался в архивах, вытащил карту старого мира — её линии вились, города чернели пятнами, сотни, тысячи, теснившиеся, как сеть, державшая небо. Он сверял её с картами Мика и Алана, щурясь на пустоты, что не сходились.

Винделор перебирал бумаги, глаза бегло скользили по строкам, но в душе не было волнения. Он знал, что архивы — лишь эхо, остатки того, что когда-то могло быть важным. Он был частью этого мира, его крупицей, и, несмотря на все усилия, не мог остановить угасание. Время — его главный враг, пожирающее всё, оставляя лишь сухие страницы с полузабытыми именами.

Илай помешивал варево, Рэй сидел рядом, нос его дрожал.

— Терпение, малыш, — сказал Илай, бросив псу ещё кусок. Запах специй поднялся, тёплый, живой. Он сел у стены, вытащил книгу «Сказки и мифы древних», её кожаная обложка пахла временем. Страницы пожелтели, но буквы держались, и он читал вполголоса, слова вились, как дым:

— Боги держали небо, звери говорили с ветром.

Рэй ткнулся носом в его колено, Илай погладил его:

— Слушай, малыш.

Винделор хмыкнул, не отрываясь от бумаг:

— Сказочник.

Котелок зашипел, Илай снял его, разложил еду по жестянкам и протянул одну Винделору: «Ешь». Они сели у костра, Рэй жевал свой кусок, а Винделор заговорил, голос хриплый, как треск поленьев:

— Войны были тут, а вот там, пятна по всей карте. Оружие жгло города, оставляло пустоту, следы чернели.

Илай кивнул:

— Что за оружие?

Винделор пожал плечами:

— Неясно. «Небесный щит» — защита какая-то, но рухнула. Кризис следом, тень росла.— Он замолчал, откусил мясо, и Илай спросил:

— А дальше?

— Война снова. Потом что-то с небом — программа, что не сработала. Пробелы везде.

Илай поднялся, Рэй тёрся о его ноги. Он шагнул к коридору, что вёл глубже.

— Погляжу, — бросил он, и фонарь в его руках осветил тьму, где стены чернели, как раны. Рэй тявкнул, нос его дрогнул, и они нашли дверь — ржавую, но целую. Илай толкнул её, металл скрипнул, и свет упал на помещение: мягкие кровати, пахнущие пылью, склад с ящиками, где блестели банки, и оружие — винтовки, тронутые ржавчиной, но сохранившие форму.

— Вин! — крикнул Илай, голос гулко разнёсся в тишине.

Винделор шагнул внутрь, сапоги стукнули по полу.

— Могли бы спать тут, — сказал Илай, а Рэй тявкнул, ткнувшись носом в ящик. — А я думаю, что он там вынюхивает, — добавил он, вскрыл банку и выложил мясо Рэю. — Награда, малыш.