Он налил кофе в две жестяные кружки, их края были потемневшими от времени, и поставил их на стол, где металл звякнул о дерево. Сквозь щели в двери он смотрел на Миру — она всё ещё спала, её лицо, спокойное и почти детское, казалось чужим этому городу. Тридцать второй за окном гудел, как зверь, что не знает отдыха: голоса торговцев звенели злостью, запах браги, кислой и тяжёлой, смешивался с дымом жаровен. Двое гуляк у лотка дрались, их кружки с брагой блестели грязью, а смех, хриплый и пустой, тонул в общем гуле. Город обещал жизнь, но давал лишь её тень — яркую, громкую, но холодную, как снег, что таял в грязи улиц.
Мира шевельнулась, её ресницы дрогнули, и глаза, тёмные, как ночное небо, поймали его взгляд. Она улыбнулась — мягко, сонно, потянулась, выгибая спину, и её волосы упали на плечи, как занавес, что скрывал её от мира. Свет из щелей в стене коснулся её лица, и в этот миг она была не частью Тридцать второго, а чем-то большим — чистым, как вода, что ещё не тронута угольной пылью. Илай смотрел на неё, и тепло, хрупкое, но живое, разлилось в груди, вытесняя тоску, что сжимала горло.
— Доброе утро, — сказала она, голос был мягким, с лёгкой хрипотцой от сна. Она поднялась, простыня соскользнула, обнажая её плечи, и шагнула к нему. Илай не выдержал — обнял её, прижав к себе, чувствуя её тепло сквозь тонкую рубашку. Её запах — лёгкий, с ноткой угля и сна — смешался с его дыханием, и на миг город за окном исчез, оставив их в этом маленьком убежище, где не было места суете.
— Что это ты такой нежный? — спросила Мира, её улыбка играла в глазах, но в голосе мелькнула лёгкая насмешка, как ветер, что колышет занавески.
— Просто… кажется, что ты можешь исчезнуть, — ответил Илай, слова вырвались сами, тяжёлые, как камни, что он носил в груди. Он не мог объяснить, почему её присутствие казалось таким хрупким, будто она была тенью из прошлого, а не живой женщиной в его объятиях.
Она рассмеялась, её смех был лёгким, как звон стекла, и чмокнула его в щёку, её губы были тёплыми, чуть шершавыми от сна. Потом выскользнула из его рук, лёгкая, как ветер, и скрылась за занавеской ванной, где заскрипел ржавый кран, выпуская тонкую струйку воды. Илай остался стоять, её шаги отдавались по доскам, и в этом звуке было что-то знакомое — отголосок тех дней, когда они бродили по Двадцать седьмому, ища укрытие в шумных гостиницах, где запах угля и браги пропитывал всё вокруг.
Мира вернулась через минуту, волосы слегка влажные, лицо посвежевшее, и потянулась к кружке с кофе. Илай стоял у окна, глядя на улицу, где дым от жаровен поднимался над крышами, а голоса торговцев резали воздух, как ржавые ножи. Она подкралась сзади, обняла его, её руки скользнули вокруг талии, подбородок упёрся в его плечо. Её тепло было якорем, но город за окном тянул к себе, как магнит, обещающий жизнь, но дающий лишь её эхо.
— Погода хорошая, — сказала она, её голос был мечтательным, почти невесомым. — Не скажешь, что осень на исходе.
— Да, — согласился Илай, но холод города уже пробирался под кожу, несмотря на её тепло. Он смотрел на улицу, где торговец с красным носом орал про «свежак», хотя мясо на его решётке было серым, с пятнами, что прятались под коркой. Жир шипел, капая в огонь, дым поднимался густыми струями, как змеи, что вились над крышами. Женщина в лохмотьях продавала брагу, её кружки блестели грязью, а гуляки пили, их лица раскраснелись, глаза пустели, как у тех, что теряли себя в пабах Двадцать седьмого. Город манил, но Илай видел в нём только оболочку — яркую, но пустую, как скорлупа ореха, из которой вынули сердцевину.
— Пойдём гулять? — спросила Мира, её голос вырвал его из мыслей, в нём звенела надежда, как колокольчик в ветреный день.
Они вышли из гостиницы, и Тридцать второй обрушился на них своей ярмарочной суетой. Улицы кишели людьми: торговцы выкрикивали цены, их руки сжимали гнутые ножи и пирожки, что пахли маслом и сыростью. Жонглёры кидали ржавые шестерни, их звон разносился в воздухе, музыканты терзали старые струны, их мелодии тонули в гуле толпы. Дети с грязными пятками бегали меж ног, подбирая крошки из снега, их смех звенел, как ржавые колокольчики. Запах еды — горелого жира, карамели, кислой браги — душил воздух, смешиваясь с угольной пылью, что оседала на всём, как чёрная пелена. Это был не город, а бесконечная ярмарка, где каждый шаг звенел криками, смехом и звоном монет, но за этим изобилием чувствовалась пустота, что ждала своего часа.
Они остановились у лотка, где старуха с кривыми пальцами торговала пирожками. Тесто было серым, с пятнами жира, но запах лука манил, и Мира, улыбнувшись, протянула монету. Старуха сунула им два пирожка, её глаза блестели жадностью, как у тех, что теряли себя в пабах Двадцать седьмого. Они отошли к фонтану — старому, с треснувшей чашей, где вода текла тонкой струйкой, смешиваясь с грязью. Вокруг гудела толпа, подбадривая участников конкурса едоков: трое мужчин, красные от натуги, запихивали в рты куски жирного жаркого, их щёки раздувались, слюна текла по подбородкам. Один подавился, кашляя и роняя куски в снег, другой откинулся назад, держась за живот, но толпа хохотала, требуя «ещё!». Это было шоу, грубое и жадное, как сам город, что пожирал своих жителей, пока они смеялись, не замечая.
Мира посмотрела на Илая, её улыбка угасла, и она тихо сказала: «Прости, что тогда вспылила. Я просто боюсь». Илай повернулся к ней, пирожок в его руке был тёплым, но пальцы дрожали. Он шагнул ближе, обнял её, прижав к себе, чувствуя её дыхание у груди. «Всё хорошо», — ответил он, голос был мягким, но в нём звенела тень тревоги. Он вспомнил их ссору в Двадцать седьмом — её резкие слова, его молчание, их попытки удержать то, что ускользало, как песок сквозь пальцы. Тогда они были другими, моложе, но город уже тогда учил их, что всё имеет цену — даже любовь.
Город гудел вокруг, смех звенел, как ржавые колокола, запах жареного мяса и браги душил воздух, но в этом веселье Илай видел отголоски прошлого — рестораны Двадцать седьмого, где гости жрали до тошноты, превращая удовольствие в боль. Здесь было то же, только грубее: пирожки вместо вин, крики вместо музыки, грязь вместо хрустальных люстр. Город пожирал своих жителей, и они смеялись, не замечая, как их души пустеют.
— Зайдём к Вину? — спросила Мира, отстраняясь, её глаза загорелись теплом, как угли в костре.
— В больницу? — удивился Илай, и в груди кольнуло — воспоминание о Винделоре, лежащем в Двадцать седьмом, с пятнами крови на одежде, его хриплый голос, что звал их дальше, несмотря на боль.
— В какую больницу? — удивилась Мира, её брови поднялись, голос дрогнул. — Он же вчера звал нас к себе на ужин, с цыплятами возиться.
Илай замер. Реальность треснула, как лёд под ногами. Он посмотрел на пирожок в руке, откусил — тесто было тёплым, но безвкусным, как воздух. Город вокруг стал слишком ярким, слишком громким, смех толпы звенел в ушах, как эхо из прошлого. Он перевёл взгляд на фонтан, где едоки всё ещё давились едой, их лица искажались, и в этот миг он понял — это сон. Флешбэк, что смешал Двадцать седьмой и Тридцать второй, Винделора в больнице и Миру, что осталась в прошлом.
Сквозь толпу мелькнул силуэт — тёмный, невысокий, раздвигающий людей, как тень в дыму. Вдруг из хаоса ног и рваных плащей выбежал пёс. Его шерсть была свалявшейся, с пятнами грязи, но глаза блестели радостью, хвост колыхался, как флаг на ветру. Он прыгнул на Илая, передние лапы упёрлись в его грудь, словно пытаясь обнять, и Илай невольно рассмеялся, потрепав его за уши.
— Какой милый, — сказала Мира, её голос был мягким, почти детским, она наклонилась, чтобы погладить пса, и улыбка озарила её лицо.
— Привет, дружище, — Илай присел, его руки зарылись в тёплую шерсть. — А ты что тут делаешь?
Слова повисли в воздухе, и в этот миг осознание ударило его, как холодный ветер с рынка. Это был Рэй, его Рэй, но как он мог быть здесь, в Тридцать втором, среди этой ярмарочной суеты? Город вокруг потерял краски: дым от жаровен стал серым, вывески поблёкли, звуки — смех толпы, шипение жира, звон монет — стали глухими, далёкими, как эхо из другого мира. Илай повернулся к Мире, и её взгляд, полный сожаления, резанул его острее ножа.
