199

Текстуальная природа всякого языкового сообщения была выдвинута на передний план теорией текста 1970-х годов: «Всякое общение, если только общение действительно имеет место, есть текстуатьное/текстовое общение». (Siegfried J. Schmidt, Texttheorie. Probleme einer Linguistik der sprachlichen Kommunikation, Munchen: Wilhelm Fink, 1973, стр. 144).

200

Кристева указывает, в связи с динамическим характером текста, что он имеет дело с «эфемерными структурами… скорее „квантами“, чем „указателями“». Это делает текст, по мнению Кристевой, феноменом внеположным лингвистике — «в том смысле, как она понимается структурной или генеративной лингвистикой». (Julia Kristeva, La revolution du langage poetique, Paris: Seuil, 1974, 1:12). В другой работе Кристева определяет отношение текста к традиционно-лингвистическому понятию языкового кода как «отношение ре-дистрибуции (деструктивно-конструктивное)». (Desire in Language: A Semiotic Approach to Literature and Art, New York: Columbia University Press, 1980, стр. 36).

201

П. де Ман определяет литературную форму как «диалектическое равновесие» между стремлением интерпретации к тотальной самодостаточности и направляющим интерпретирующий процесс предварительным знанием: «Эту диалектику трудно уловить. Идея тотальности предполагает закрытость формы, силящейся стать упорядоченной и последовательной системой и почти неудержимо устремляющейся к тому, чтобы превратиться в объективированную структуру. Однако фактор течения времени, столь настойчиво забываемый, должен напоминать нам, что в действительности форма никогда не бывает чем-либо иным, кроме как процессом на пути к своему завершению». (Paul de Man, Blindness and Insight: Essays in the Rhetoric of Contemporary Criticism, Minneapolis: University of Minnesota Press, 1983, стр. 31).

202

Разумеется, в исследовательской литературе можно найти множество попыток дать исчерпывающее описание и классификацию различных типов интертекстов и их возможных отношений к наличному тексту. Укажу лишь один из наиболее развернутых опытов этого рода: книгу Gerard Genette, Palimpsestes. La lilteratureau second degre, Paris: Seuil, 1982, целиком посвященную этой проблеме.

203

У Эко можно встретить рассказ о любопытном эпизоде, связанном с рецепцией одной из его ранних книг (Umberto Eco, Opera operta. Forma e indetenninawne nelle poetiche contemporanee, Milan: Bompiani, 1962), вышедшей в эпоху господства структуральной поэтики. Французский перевод первой главы этой книги вызвал строгое замечание Леви-Стросса; Леви-Стросс настаивал, что произведение словесного искусства «наделено определенными свойствами, которые должны быть выделены путем анализа и которые всецело определяют характер этого произведения. Когда Якобсон и я стремились дать структурный анализ сонета Бодлера, мы не подходили к нему как к „открытому произведению“, в котором можно найти все то, чем его наполнили позднейшие эпохи; мы подошли к нему как к объекту, который, будучи однажды создан, обладает, так сказать, твердостью кристалла; свою задачу мы ограничивали тем, чтобы выявить эти его свойства». (См. Umberto Eco, The Role of the Reader: Explorations in the Semiotics of Texts, Bloomington & London: Indiana University Press, 1979, стр. 4).

204

«Если поэтическое произведение может быть понято как „человеческий документ“, как запись из дневника — оно интересно автору, его жене, родным, знакомым и маньякам, страстно ищуших [sic — Б. Г.] ответа на „курил ли Пушкин?“ — никому больше». (О. М. Брик, «Т. н. „формальный метод“». — ЛЕФ. Журнал левого фронта искусств, 1923, № 1, стр. 213).

205

Бахтин считает, что «границы каждого конкретного высказывания как единицы речевого общения определяются сменой речевых субъектов, то есть сменой говорящих». («Проблема речевых жанров». — М. М. Бахтин, Литературно-критические статьи, М., 1986, стр. 441). Мне, однако, кажется, что и в ходе взаимодействия между разными субъектами складываются более обширные образования, которые они могут охватить в целом в качестве более широкого «высказывания».

206

Стремление говорящего субъекта к «последовательности» (coherence) получающегося смысла является важнейшим смыслообразующим фактором; понятие coherence, в качестве субъективного фактора, отражающего позицию интерпретатора, противопоставляется «связности» (connexity) как объективному свойству структуры высказывания. Эта идея широко разрабатывается в сборнике статей: Connexity and Coherence: Analysis of Text and Discourse, ed. Wolfgang Heydrich, Fritz Neubauer, Janos S. Petofi & Emel Sozer, Berlin & New York: Walter de Gruyter, 1989. См., в частности, Michel Charolles, «Coherence as a Principle in the Regulation of Discoursive Production» (стр. 3–15). Другой автор утверждает даже, что «последовательность смысла, если понимать ее самым широким образом, является неотъемлемым условием биопсихологического функционирования человека». (Roger D. van de Velde, «Man, Verbal Text, Inferencing, and Coherence», стр. 175).

207

«В каждом высказывании — от однословной бытовой реплики до больших, сложных произведений науки или литературы — мы охватываем, понимаем, ощущаем речевой замысел или речевую волю говорящего, определяющую целое высказывания, его объем и его границы. Мы представляем себе, что хочет сказать говорящий, и этим речевым замыслом, этой речевой волей (как мы ее понимаем) мы и измеряем завершенность высказывания». (Бахтин, ор. cit., стр. 447).

208

Согласно формулировке Кристевой, «вся идеологическая работа предстает в форме высказывания композиционно завершенной (compositionally completed). Эту завершенность следует отличать от структурной законченности (structural finitude)…. Структурная законченность составляет фундаментальную характеристику предмета как законченного продукта, каким наша культура его потребляет, отказываясь читать процесс его производства». Достижение такого состояния, по ироническому замечанию Кристевой, составляет цель лишь немногих философских систем, таких, как гегелевская, а также религии. (Desire in Language…, стр. 55).

209

Стремление найти «диалектическое» равновесие «между открытостью и формой, инициативой интерпретатора идавлением контекста» характеризует подход ктексту Эко; Эко стремится представить процесс осмысливания текста таким образом, который допускал бы «неограниченную, но никоим образом не безграничную» (indefinite but by no means infinite) интерпретацию. (Umberto Eco, The Limits a/Interpretation, Blomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1990, стр. 21). С этой картиной можно согласиться, с той лишь оговоркой, что мне хотелось бы видеть в ней не «диалектическую» борьбу, а взаимодействие и взаимную индукцию противоположных сил.

210

Как иронически замечает в своих мемуарах Ф. Ф. Вигель: «Что касается до женщин, то все они хотели казаться древними статуями, с пьедестала сошедшими: которая оделась Корнелией, которая Аспазией». (Ф. Ф. Вигель, Записки, М., 1928, т. I, стр. 177).

211

Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 62, М., 1953, стр. 269.

212

В этом смысле можно понять слова де Мана о том, что никакую интерпретацию литературного произведения нельзя назвать его «описанием», в строгом эпистемологическом смысле этого термина: «… произведение представляет собой в лучшем случае загадочный призыв к пониманию. Возможно, интерпретацию можно было бы назвать описанием понимания». (Paul de Man, Blindness and Insight…. стр. 108).