№ 1. — 1923
«Балт|йск1й Альманах»
53
был чувствовать апостол Петр, глядя на кесарск1й Рим.
Все, что с тЬх пор возникло в Росс1и, воспринималось подлинно-русскими людьми как отрава и ложь. Поистин1Ь апокалипсическая ненависть к Европ'Ь просыпается в их сердцах. И «Европой» для них являлось все, что не было русским, не только культура современной Европы, но и Рим и Аеи-ны, подобно тому как для человека «магической» (арабской) культуры в свое время и древн1й Египет и Вавилон являлись античными, языческими, от сатаны. «Первым услов1ем освобожден1я рус-скаго народнаго чувства —• ненавидеть всЪм сердцем и всею душой Петербург», пишет Аксаков в 1863 году Достоевскому. Москва — священна, Петербург — от дьявола; Петр Велик1й в глазах народа — антихрист. Совершенно то же раздается со всбх страниц Апокалипсисов арамейской псевдоморфозы, со страниц книга Даниила и Еноха во времена Маккав-Ьев до Откровен1я 1оанна, Баруха и IV книги Езры послЪ разрушен1я 1ерусалима, против Ант1оха, антихриста, против Рима, вавилонской блудницы, против «западных» городов с их цивилизац1ей и помпой, против всей античной куль-т)'ры. Все, что возникает — неправда и нечисто: это избалованное общество, эти умом раз'Ъденныя искусства, эти соц1альныя сословия, это чужеземное государство с своей развитой, «цивилизованной» дипломат1ей, эта судоговорен1е и управ-лен1е. Н1Ьт большей противоположности ч-Ьм нигилизм русск1Й и западный, еврейско - хри-ст1анск1Й и П03ДН1Й античный; ненависть ко всему чужеземному, чуждому, отравляющему еще нерожденную культуру в материнском чревЬ страны, с одной стороны, и с другой — отвращен1е к собственной культурЪ, оторванная от земли холодная высота которой, в конце концов, вызывает унын!е и душевную пустоту. Глубочайшее религ10зное м|роощущен1е, вне-запныя озарен1я, трепет боязни перед наступающим пробужден1ем, потусторонн1я сновидЪн1я и томлен1е стоят в началЪ истор1и нац1и, до болезненности развитая умственная ясность в конце ея. В указанных двух псевдоморфозах происходит смешен1е начала одной культуры и конца другой. «Ныне на улицах и площадях все размышляют о вере», сказано у Достоевскаго. Это могло быть сказано и про 1ерусалим и Эдессу.
Эти молодые русск1е перед войной, грязные, бледные, возбужденные, забитые в углы и постоянно занятые метафизикой, потусторонним, даже тогда, когда разговор повидимому шел об избирательном праве, о ХИМ1И или женском образован1и: это — евреи и первые христ1ане в эллинистических м1ровых городах, на которых римлянин смотрел с такой насмешкой, с таким отвращен1ем и тайным страхом.
В царской Росс1и не было граждан, не было вообще настоящих сослов1й, а были лишь «мужики»
и «господа», как в государстве франкском. «Общество» являлось своим обособленным м1ром, детищем западной литературы, чЬм-то чуждым и грешным. Не было русских городов. Москва была укрепленным пунктом — кремлем — вокруг котораго раскинулся громадный рынок. Петербург, призрачный город, искусственно взращаемый, и все остальные города на вольных просторах матушки Росс1и — существовали лишь для двора, для управлен1я, для купцов. Но жители в этих городах, это — на-верху — ставшая плотью литература, «интеллигенц!я», с вычитанными проблемами и спорами, а внизу — потерявш1е связь с землей крестьяне, те же мужики, со ссей потусторонней скорбью, со всем страхом и всей безпомощной нуждой, которую Достоевск1Й вместе с ними пережил, с постоянной тоской по вольным полям и горькой ненавистью к каменному, старческому м1-ру, в который соблазном привел их антихрист.
Города не имели собственной души. «Общество» было проникнуто западным духом, а народ внизу приносил с собой душу деревни. Между этими двумя М1рами не было понимания, не было связующих звеньев, не было прощен1я. Чтобы иметь возможность понять великих носителя и жертву псевдоморфозы, надо иметь ввиду, что Достоевск1й по существу был мужик, Толстой — представитель светскаго общества. Первый никогда внутренне не мог освободиться от деревни, второй никогда не нашел ея, не смотря на все отчаянныя старан1я.
Толстой — бывшая, ДостоввскШ — грядущая Росая. Толстой всей своей внутренней сущностью связан с Западом. Он велик1й глашатай духа Петра, петровства, даже там, где он его отрицает. И от-рицан1е Толстого — всегда западническое отри-цан1е. ведь и гильотина была законная дочь Версаля. Его мощная ненависть направлена против той Европы, от которой он сам не в силах освободиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Этим он становится духовным отцом большевизма. Все безсил1е этого ума и «его» рево-люц1и 1917 года сказывается в посмертных сценах «И свет во тьме светит».
Этой ненависти не знает Достоевск1й. «У меня два отечества: Росс1я и Европа»,. Для него все это, петровство и революц1я, уже не имеет зна-чен1я реальности. Из «своего» грядущаго смотрит он поверх их, как из далекой дали. Душа его — апокалиптична; она полна тоски, отчаянья, но в это грядущее она верит незыблемо, в нем она уверена. «Я хочу в Европу с'ездить», говорит Иван Карамазов Алеше, «и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое дорогое кладбище, вот что. Доропе там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними».
«Балт1йск1й Альманах»
№ 1. — 1923
Толстой несомн1Ьнно — большой ум, «просв-6-щенный» И «соц1ально-настроенный». Все, что он видит вокруг себя, принимает в нем позднюю, городскую и западническую форму проблем. До-стоевск1Й же вовсе не знает, что такое эти «проблемы». Толстой — явлен1е внутри круга европейской цивилизац1и. Он стоит в середин1Ь между Петром и большевизмом. «Росс1и» они вс% не видят. То, против чего они борятся, утверждается вновь той формой, в которой ведется эта борьба. Это — не апокалиптика, а умственная оппозиц1я. Ненависть Толстого против собственности — со-ц1ально-экономическаго, ненависть его против общества — соц!ально-этическаго характера; ненависть его против государства — политическая теор1я. Этим об'ясняется громадное его вл1ян1е на Запад. Он принадлежит к Марксу, Ибсену и Золя. Произведенгя его — не евангел1и, а поздняя, умственная литература.
Достоевск1й не принадлежит ни к кому, если не к апостолам первобытнаго христианства. Его «БЪсы» считались в ср€д1Ь русской интеллигенц1и консервативным произведен1ем. Но Достоевск1й не видит вовсе этих разноглас1й, этих «конфликтов». Для него между «консервативностью» и «революц!онностью» н1>т никакой разницы: и то и другое — западническое, одинаково чуждое и далекое. Душа такого рода смотрит через все со-ц1альное, поверх его. Д-Ьла м!ра сего представляются ей столь незначительными, что «реформи-рован1е» их не имЪет для нея никакой цЪны. Никакая подлинная религ1я не задается ц'Ьлью исправить М1р д'Ьйствительности или возд'Ьйство-вать на его политико-экономическую структуру. Достоевск1й, как всяк1й подлинно-русск!й, не за-м-Ьчает его вовсе; он живет в другом, метафизическом м1рЬ, лежащем по ту сторону фактиче-скаго. Какое отношен1е имЪет страдающая чело-в-Ьческая душа к коммунизму? Религ1я, дошедшая до соц1альных проблем, перестает быть релип'ей.
Для Достоевскаго же грядущая новая религ1я являлась той действительностью, в которой ом жил. Он — святой в противоестественном и СМ1.ШН0М, обусловленном вл1ян1ем запада, образЪ романиста. То, что в нем — его «реальность», его настоящее, сл-Ьдует искать как бы между строчек, эта его «д4йствительность» доходит с «Братьях Карамазовых» до религ10зной глубины, рядом с которой может быть названо разв1Ь имя Данте. Его Алеша—внЪ пониман1я всякой литературной критики, включая русскую. Его «Христос», котораго он все хотЬл написать, явился бы настоящим Евангел1ем, подобно Евангел1ям первона-чальнаго христ1анства, стоящим вн% вс1Ьх античных и еврейских литературных форм. Толстой же — мастер западнаго романа (до «Анны Карениной» далеко всякому другому роману), подобно тому, как он и в мужицкой рубах* — человек свЪтскаго общества.
