К таинствам не звериной, а людской психолопи, к ея значительной глубине, доступа он не имЪет, да, кажется, им-Ьть и не хочет. Не изнутри освещает он душу, важное на него не действует, из серьезнаго он делает забавное. Иной раз придет ему в голову, забредет случайно какая-нибудь хорошая мысль {хотя бы размышлеше о том, что поля сражен1Я справедливо называют «театром», что воины, умудренные опытом смерти, переходят из будничной плоскости существования в героическую, делают смерть не исходной и конечной точкой сознан1я, а просто случайностью), — но, в общем, у Толстого мысли — гостьи; мимолетныя пташки, оме сейчас же вспорхнут и улетают. Нет

м1росозерцан1я, как фона, нет большой и постоянной идеи, как спутницы, как верной тени, нет Вергил1я-охранителя. И то, например, что думает автор о м1ровой войне, о воюющих сторонах, не подымается над уровнем общедоступной элементарности. Писатель с широкой натурой, не озабоченный внутренними заботами, тароватый, лег-К1Й для себя и для других, он уверенно переступает через трудныя места, скользит мимо трагедаи, подобно тому как один из его героев похоронный марш Шопена играет галопом, и жизнь мчится у него быстро, быстро, словно в кинематографе, и около Толстого сосредоточиться нельзя. Кало считаясь с разницей между существенным и случайным, между целым и деталью, он нередко из общаго текста реальности выхватывает какую-нибудь мелочь, скорее всего — забавную, и обращает на нее преимущественное вниман1е, свое и чужое. Так, из описан1я поездки в Англ1ю едва ли не запоминается больше всего Чуковск1й: на аван-сцену М1ровых событш выдвинул Толстой Чу-ковскаго, — вот он хлопотать о заграничном паспорте является из Финлянд1и в канцеляр1ю градоначальника «с одной только запиской не то от глазного врача, не то от белоостровскаго жандарма»; вот он, когда ледяная волна хлынула на мостик судна, «сорвал меховую шапку, сразу ставшую кошачьей, и попробовал засмеяться по причине недостаточно ясной»; вот он собирается на ауд|-енц1ю к английскому королю, и «как всегда», не хватает у него запонки, и надо будет ему во дворце прикрывать грудь ладонью. Недостающая запонка, это и есть то, что в разных видах и формах особенно попадает в поле зрен1я к нашему наблюдателю. Событ1я важностью своею не смутят его. Как военный корреспондент, Толстой будет занимать нас веселой фигурой Сусова: это —■ «санитар, вестовой, денщик, живое место, пульс, утЬ-ха всего эшелона»; мы узнаем, что «у Жилкина насморк»; мы увидим, что на маленькой станц1и по перрону расхаживает гусь, и будем осведомлены о б10граф1И гуся, о том, как он «слушал, должно быть, что говорят про него, ходил, удивленно под-

«Б а л т 1 (1 с к I м Альманах»

№ 2. — 1924

няв голову, — его стали ловить, не поймали и по-Ьхали дальше».

На все это нисколько не с-Ьтуешь, и никакой претензм! к Толстому читатель не пред'являет: так мило и смЬшно, так жизненно все, что мелькает, благодаря ему, перед нашими глазами на литературном экранЪ, — одинаково, гуси и люди, Китченер и Немирович-Данченко. Надо только раз навсегда помнить, что наш беллетрист полнаго удовлетворен1я никогда не дает, души не насыщает, и посл'Ь его словесной трапезы всегда остается легкое недоум1ьн1е, отт-Ьнок умственнаго аппетита; кто «духовной жаждою томим», тот сохранит ее и посл-Ь Толстого. Ибо он — писатель, которому многое дано и многое не дано. Читаешь, на-прим1.р, его «Касатку», и кажется, что музы протянули ему половину таланта, — большого таланта, но только половину. И вот, все, что представляет собою водевильный элемент пьесы, ея забавную СТИХ1Ю, — сделано искусно и ловко; но всякая попытка углублен1Я, всяк1й порыв спуститься от комической поверхности в серьезныя нЬдра человеческой души, — все это оскорбительно разбивается о фатальную несерьезность самого писателя. Улыбаешься, иногдл и смЬешься его см'Ьшным словам; только иршор-Ьтают они несвойственное им самостоятельное значен1е, слишком много чести оказывает им автор, и от их легкомысленной атмосферы в пустой фарс обращается даже и то значительное, к чему прикоснулся было наш неисправимый водевилист. Между тЪм, он на подобныя прикосновения то и д-Ьло решается, он не хочет пребывать в легкой паутинЪ, в серпантинах своего беззаботнаго творчества, — и потому не остается для читателя скрытым, что его талант как бы не иЪлое, а дробь, не полнота, а половина. АлексЬй Толстой выходит за пред-Ьды своей компетентности. Оттого под его руками событ1я превращаются в происшеств1Я, жизнь — в анекдот, и все понижается в своем психологическом рангЬ. Мел-Ь-ют задуманныя им больш1я души, упрощаются зна-чительныя ситуац1и, с поразительной быстротою происходит см-Ьна жизненных декорац1й и судеб, вс-Ь ларчики открываются просто. В «КасаткЪ» герои мЪняют своих дам так же легко, как в из-в-Ьстной фигур-Ь танца; и хотя вЪнчан1е должно с1ю минуту произойти между Ильей и Раисой, это нисколько не мЪшает ИлъЪ из-под в'Ьнца бежать с Машей, на которой должен был жениться Ана-толш, так что Анатол1ю не остается уже ничего другого, как жениться на РаисЪ. Все это мотивировано слабо, подготовлено мало; всего этого было бы достаточно только для сценическаго или кине-матографическаго пустяка. Или сама героиня. Касатка, замышленная как женщина не без демонизма, способная «красными раскаленными каблучками» своих туфелек вонзаться «прямо в мозг» своих мужских жертв, этот демонизм проявляет

в том, что бьет по щекам Анатол1Я и булавкой от галстуха колет руку Иль-Ь. Могло бы быть хорошо и светло, и трогательно то, что автор в людях богемы и моральнаго паден1Я, «самых мин1атюр-ных в нравственном отношенш», захот1>л показать усталость и тоску по тихой и чистой пристани, сиротство и робкую надежду на отдых и возрожде-н1е; но это серьезно, — а серьезное не приходит к Толстому, и в данном, самом важном и центральном пункт-Ь комед1И, не получилась у него желанная убедительность. Правда, и реальная ласточка всего касается очень легко и поверхностно; но милое у птички непростительно для писателя; и платится он тЪм, что его литературныя ласточки, его «Касатки» и «Ракеты» быстро-быстро улетают с глаз читателя...

Но все это говорит лишь о свойствах таланта Толстого, а не говорит против него: сам по себе талант его гак ярок и самобытен, что не любоваться им нельзя. Без улыбки говорить и думать об авторе «Ракеты» почти невоз.можно, почтительности он к себе не вызывает, и рождается к нему не столько уважен1е, сколько симпат1я; только вЬдь это не осуждает его: как не ценить человека, на долю котораго выпала всепримиряющая и торжествующая талантливость? А у него она изо всех пор идет; буйный чертополох дарован1я как бы прет отовсюду, и обступает вас безудержная, безшабашная, безсмысленная сила таланта. Пережиток былин, младш1й богатырь художественной выдумки, Толстой причудливо сплетает с нею живыя нити нашей действительности, громоздит ложь на правду и правду на ложь, и в результате получаются у него затейливыя постройки, в которых не проживешь, но которыя навестить — занятно. Читатель, условившись с самим собою, что всерьез принимать все эти раз-сказы и росказни он не будет, и пол-номоч1е на такой внутреннп! уговор едва ли не получив даже от самого писателя, в дальнейшем знает уже, как ему держаться в М1ре толстовской были и небылицы, жизни и нежити. Читатель помнит, что в нашей беллетристике фаф Толстой, это не кто иной, как барон Мюнхгаузен. Если у всякаго барона есть своя фантаз1я, то насколько больше вправе обладать ею именно Мюнхгаузен! И кто же, какой моралист невпопад, станет уличать последняго в неправде? Разве она не веселее иной правды? Наш русск1й барон, наш талантливый граф, живой кладезь осроум1я и изобретательности, воплощен1е неограниченных возможностей, самый вздор преподнесет вам так, что вы не обидитесь, а будете только рады. От чего умер Игнат Давидович? Был он «мужчина великой тучности и двадцать лет пил вино, а потом сразу перешел на чай, сидя весь день около самовара, и до того допился, что в фудях у него появилось молоко — подавишь и выльется. От этого