Так где же оно, НАШЕ МЕСТО? Однажды в Израиле тогдашний президент Вейцман собрал «круглый стол», чтобы поговорить о еврейской жизни в разных странах… Я тогда, впрочем, как и сейчас, была переполнена ненавистью к нашим неофашистам и пламенно говорила только об этом. В какой-то момент, когда моя речь была, по-видимому, особенно эмоциональной, президент прервал меня: «Зачем вы там сидите? Приезжайте сюда. Здесь — ваша Родина». Я растерялась и ничего не смогла ответить. Повесть Симона Визенталя снова поставила передо мной этот вечный вопрос: «Где мое место?»

«Мело, мело по всей земле…» — наверно, самое простое было бы ответить, что мое место здесь, ну, скажем, в Переделкино, где жили и творили русские писатели… Мое место здесь не потому, что я «писатель» (избави Бог), а потому, что моя родина — русский язык. Я молчу на нем, вижу сны, страдаю, радуюсь… Но и это не то, хотя и много. Здесь могилы моих родителей, мужа, тетушек и дядюшек, которых я бесконечно любила. По субботам мы собирались у кого-нибудь из них за большим столом, покрытым белой, жесткой крахмальной скатертью… Дядя Давид, родная моя тетя Шеленька, которую обожали за ее доброту и красоту до глубокой старости все мои друзья… Тетя Зина — она перечитывала все мои дурацкие статьи и восторгалась, искренне и смешно: «Необыкновенно замечательно…» И дядя Ленечка, и другая тетя Зиночка — святые люди, не обидевшие мухи, что раздражало их соседей в многокомнатной коммуналке, и они не раз слышали вслед: «Вот, евреи, все прикидываются…» Они не обижались, потому что в той же коммуналке были другие соседи, которые любили пить чай с моим дядей Леней и говорить с ним о политике, а тетя Зиночка угощала их мацой, а они всегда приносили ей на Пасху кулич и крашеные яйца. Все было. Все это переплелось в моей памяти в одну тяжелую косу, которая тянет обратно в прошлое и не дает его забыть. Да, в этом прошлом были многочисленные вариации на тему «Сионистский заговор» или совсем трамвайное: «Евреи (жиды), убирайтесь в Израиль». Но несравнимо больше было и есть другого. С коробками фильмов, так называемых полочных, я объездила, кажется, всю страну. И не помню никаких выкриков в свой адрес, а помню тысячи благодарных глаз, и теплые ладони дружеских рук, и вечерние посиделки у местных киноманов или тех, кто читал «Новый мир» и «Литературку» и хотел побеседовать с человеком, как они говорили, из Москвы. Мне понадобилось бы много месяцев, чтобы описать всех тех замечательных людей, самых разных национальностей, которых я встречала на своем пути и которые давали мне веру в те самые человечность и справедливость, которые утратил в Холокосте Симон Визенталь. Утратил, но так жаждал снова обрести, потому что без этой веры жить невозможно. А мои избиратели, их было десятки тысяч, — если они отдали за меня свои голоса, как я могу предать их, независимо от того, в думе я или нет. Были другие, кто спорит, но не они дают мне силы жить («ненависть разрушает»), а те русские женщины, которые без одной копейки во имя демократии ходили в декабрьский холод по подъездам «агитировать» за меня. Однажды, во время одной из встреч с избирателями, кто-то с надеждой спросил меня: «Вы немка? Фамилия у вас такая непонятная». — «Нет, я еврейка и, если это кого-то не устраивает, ничем не могу помочь». Дело не в том, что зал взорвался аплодисментами, а в том, что я всегда была и буду еврейкой. И это дает право открыто бороться с антисемитами. Но это же лишает меня права априори не любить кого-то только за то, что он не еврей. Англичане говорят: «Мы не настолько глупы, чтобы считать евреев умнее себя». А я бы сказала: «Мы, евреи, достаточно умны, чтобы не бояться считать других умнее себя».

Исход в Израиль — это не переезд, не географическое понятие, это Исход внутри тебя. Я могу жить где угодно, но я дочь Израиля, потому что принадлежу его народу. Однако родина моя — Россия. Здесь я росла, любила, прощалась, встречалась… Она дала мне так много, и я немало вложила в нее. Пусть мои вклады не велики, но они наработаны всей жизнью, и, даже когда я теряла, я тут же что-то обретала, и никто не заставит меня бросить мое богатство — мою трудную, мучительную, но для меня, как и для каждого, значительную жизнь. Кто знает, если бы я столько не ездила и стольких прекрасных людей не повстречала на своем пути, может, я бы не выдержала испытание Холокостом. И поехала на свою и впрямь историческую родину.

Человек силен не ненавистью к человеку, а верой в него. Источником зла всегда был вакуум любви. Со стен нашего центра, где всегда представлены материалы о Холокосте, со страниц книг нашей библиотеки на меня смотрят жертвы чудовищного зла. И очень трудно, поверьте, сохранить эту веру в человека, когда знаешь, видишь, как победоносно зло. Но я и мои товарищи здесь, чтобы это никогда не повторилось.

Могла бы я простить Карла? Тогда, наверно, — не смогла бы. Как не прощаю и по сей день тех, кто творил зло в моей стране, — они не покаялись. Но ведь Карл покаялся. Простим его.

Одесские бабушка и дедушка

Мой прадедушка — «ученый еврей»

Мой папа

Моя мама

Мой папа — студент Киевского политехнического института, 1917 год

Моя мама — гимназистка

Папа (первый слева в первом ряду) после окончания Киевского политехнического института с инженерами-киевлянами, 1926 год

Мама и папа

Мама, папа и я

Папины открытки

Мой папа сразу после возвращения из лагеря / Папа через несколько лет после возвращения из лагеря

Моя мама — учительница / А это — Жанка

Моя мама и мой сын Сашка

С внуком Павлом, сыном Александром Зельдовичем, внучкой Лизой

Редактор Л. О. Тарасова

Художественный редактор Т. О. Семенова

Подписано в печать 30.07.12. Формат 84×108 ¹/₁₂.

Усл. печ. л. 9,24. Уч. — изд. л. 7,33. Тираж 1500 экз.

Изд. № 1110. Заказ № 7565