«Жива», — не спросила, а установила она. «Вот… мы… я… он. Это мой… муж, — пролепетала я, — познакомьтесь», напрочь забыв о том, что они давно знакомы. И это был второй удар. Они еще не успели прийти в себя от пережитого за ночь, как я обрушила на них новую беду. Но почему — беду? Почему такой мрак, такое горе?! Нет, черт возьми, что случилось — ведь дочка собралась замуж, а не на тот свет… и, между прочим, не за первого встречного, а за любимого… и не случайно, не так, с бухты-барахты, а после долгих, как положено, встреч, как принято говорить, проверки чувств — год встречались, а не один день. Нет, прямо обидно, честное слово, — за шампанским ездили, человека с постели подняли, а тебя встречают, как будто ты им сообщила, что идешь не замуж, а в монастырь…

Мама, как человек более импульсивный, быстро взяла себя в руки и пошла на кухню — что-нибудь приготовить. «Как-никак помолвка, — натянуто пошутила она. — Хотя время для этого несколько раннее, чтобы не сказать — позднее: мы ведь еще не ложились». Но с папой творилось нечто странное — куда делись его гостеприимство, щедрая радость гостям, любовь к неожиданностям, к празднику? Как и в тот вечер, когда впервые увидел меня с сигаретой, он не произнес ни слова. Он точно не видел меня и моего будущего мужа. Он сидел на диване, низко опустив голову, разложив на коленях большие, как у мельника Хаима, руки, и мертво молчал.

Вот так он молчал и тогда, восьмого марта сорок девятого года. Молчал всю ночь, пока они рылись в ящиках, изучали, не понимая, его чертежи, скрипели подошвами ботинок, под которыми жалобно похрустывали осколки разбитого цветочника, небрежно скинутого, чтобы не мешал, с буфета. И лишь когда ему предложили одеться, с трудом встал, поцеловал маме руку и хрипло сказал: «Прости меня, но я ни в чем не виноват…»

Но сейчас, сейчас-то почему он словно опять расстается с нами? И словно от меня ждет просьбы о прощении.

Стыдно писать, но тогда я только одно и поняла — что он обиделся, не более того. Наверно, он хотел, чтобы все было не так, ну, во всяком случае, не совсем так — не в шесть утра и не после бессонной ночи… Но когда мы разлили шампанское по бокалам (тем самым, из «Лебединого озера»), папа, конечно, сел с нами за стол, но в глазах была такая мука, что мне не то что замуж — мне повеситься захотелось. И я сказала… Господи, чего только я тогда не сказала — что это безобразие, что он испортил нам праздник, что я не каждый день замуж выхожу, другой отец радовался бы… у других дочки годами сидят, никто не берет, а тут…

Прошло много лет, и вот однажды мой девятнадцатилетний сын появился в доме с милой девушкой Мариной и сообщил, что они очень голодны и нет ли чего в доме «пожевать». «Пожевать» нашлось — в этот день я, как нарочно, «достала» сосиски и сделала картофельное пюре. Но что-то меня насторожило, что именно — поняла не сразу… Ну да, странный наряд сына — старые, в заплатках, джинсы, в которых ходить давно было неприлично, но других не было, пиджачок от костюма для выпускного вечера, из которого он вырос, и его длинные руки как-то нелепо болтались, не находя себе применения, и роскошный галстук из магазина «Мода Польска», который я лет пять назад привезла ему из Варшавы, со смехом предупредив, что это на СВАДЬБУ. «Ах, ну конечно, галстук… на свадьбу…» Я смотрела на сына с плохо скрываемой тревогой и одновременно с надеждой, что, конечно же, нет, что это глупость, материнская подозрительность. Сосиски тем временем сварились. «Нет, тут что-то не то», — окончательно решила я, когда они с неестественной быстротой и с насыщенным молчанием стали уплетать сосиски, запивая их водой из-под крана.

«Есть чай, — сухо предложила я и добавила: — С конфетами».

«Ну, это ты зря, мамуля». — «Мамуля» — это признак вины и неуверенности в себе, тогда как «Аллочка» означало бы, что все нормально, никаких проблем.

«Что зря?! — сурово спросила я. — Конфеты… зря?» Сын неестественно захохотал, а его спутница покраснела еще больше.

«Не вижу ничего смешного», — сказала я, высыпая прямо на стол «Раковые шейки», что настолько растрогало сына, что он неловко, при этом рукава пиджака полезли к плечам, поцеловал мне руку.

«Что произошло?» — голосом нелюбимой учительницы спросила я.

«Ничего особенного, просто Марина забыла паспорт… а без паспорта, сама понимаешь, нельзя…»

«Что нельзя без паспорта?» — сообразительно переспросила я.

«Бракосочетаться», — выпалил сын и с облегчением вздохнул, потому что для него самое страшное теперь было позади, а для меня…

Я грохнулась на стул и в полный голос завыла. Сквозь слезы, задыхаясь от свалившейся на меня «беды», я кидала слова — что это все, что теперь конец, что между нами (?) все кончено, что у меня нет больше сына, что он поступил как вор (?) и мошенник (?)… что лучше бы он, нет, лучше бы я, нет, лучше бы мы вместе… Лучше я не буду повторять сейчас то, что тогда говорила. Но в тот момент мне казалось, что меня выбросили на мороз, оставили ночью одну в лесу, в котором я и днем боюсь заблудиться. Предана, брошена, покинута… И кем?!

«Прости меня, мама, — сухо перебил поток моего отчаяния сын. — Но что, собственно говоря, произошло? Ты ведь знала, что я собирался жениться… ты сама говорила: делай как хочешь, только сначала хорошо подумай… я так и сделал — хорошо подумал и женился. Ну, а то, что не сказал, не предупредил — так ведь это смешнее, неожиданнее, не так банально, не как у всех… ты ведь любишь сюрпризы и чтобы смешно — любишь… не на „Чайке“ же с куклами в загс ехать… А потом, вспомни, как ТЫ замуж выходила… если бы мой папа был жив, он бы тебя не понял… нет, ты положительно испортила нам праздник…»

Да, я испортила праздник: не обрадовалась сюрпризу. Не расхохоталась веселой шутке — венчаться без паспорта. Не закричала: как все это прекрасно, как небанально, нетривиально, как нам всем повезло, что на свадебный ужин в доме нашлись диабетические сосиски и «Раковая шейка» к чаю…

Да, я оказалась такой же ЭЛЕМЕНТАРНОЙ матерью, каким замечательно элементарным был в тот вечер мой отец, что понять тогда мне было не дано.

РОДИТЕЛЬСКОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ — прощание на дорогу, пожелание на дорогу, расставание перед дорогой… С ним мы покидаем отчий дом. За ним всякий раз возвращаемся. И когда они с нами. И когда их больше нет.

О том, что людям надо оказывать внимание, мне кажется, я слышала еще до своего рождения. «Большое спасибо», — говорил папа, когда повода для БОЛЬШОГО спасибо не было — так, для самого обыкновенного, а то и совсем маленького. Или — ну просто не за что: «Я вам очень благодарен». — «А чего это вы меня благодарите?» — удивлялся прохожий, который поспешно, не задумываясь, отвечал, что не знает, как пройти на ту улицу, о которой его спросил папа. «Ну хотя бы за то, что остановились, помочь хотели». На него смотрели с недоумением, как будто подозревали в чем-то нехорошем.

В нашей тихой угловой булочной хлеб отпускала Варька-рыжая — женщина лет сорока с осипшим, прокуренным голосом и всегда красными глазами. Варька с остервенением швыряла батоны и французские булки на дно сумок, а бывало, и мимо них. То ли ее раздражал покупатель как человек по другую сторону прилавка, то ли ей уже тогда было известно, что хлеб есть вредно, — не знаю. Но хорошо помню ее толстые с желтыми ногтями пальцы, которые впивались в розовое тело булочки, и та, беспомощно сжавшись, тыкалась носом на дно спасительной сумки. «Большое спасибо», — упрямо повторял папа, на лету захватывая сумкой плюшку, как бабочку сачком. Оскорбленная его неуместной вежливостью, Варька, в конце концов, не выдержала и рявкнула: «Вы что, надо мной издеваетесь?! Вы что мне все свое спасибо тычете… Вон жалобная книга… пишите, мне наплевать…»

Папа сказал, что жалобная книга ему не нужна, впрочем, спасибо, — и с сожалением посмотрел на пылающую от гнева и без того огненную Варьку. У двери он оглянулся и сказал Варьке: «До свидания». — «Псих, ненормальный», — прохрипела Варька.