Сегодня дает уже практический ответ, который на протяжении многих веков ставила передовая мысль человечества, стремясь заглянуть в наше завтра. Сегодня борьба за будущий мир и будущего человека – это и борьба за сегодняшнего человека, за самосознание сотен миллионов людей. Завтра приблизилось к сегодня и вошло в сегодняшний день.
В этом смысле любопытны слова английского романиста Олдоса Хаксли, автора нескольких романов, посвященных как раз обсуждению человеческой природы («Обезьяна и сущность», «Прекрасный новый мир» и др.). В предисловии к последнему роману, изображающему некий праздничный Батлинский лагерь (видимо, в Голливуде), Хаксли цитирует Ник. Бердяева – довольно известного за рубежом русского религиозного философа: «Утопии оказываются гораздо более выполнимыми, чем мы предполагали раньше. Теперь мы находимся лицом к лицу с вопросом также жгучим, но в совершенно ином плане: как можем мы избегнуть их фактического осуществления?.. Утопии могут быть реализованы. Жизнь идет к Утопии. И возможно, что начинается новый век, в который интеллигенция и образованные классы будут мечтать о методах, как избежать Утопии, о возвращении к обществу неутопическому, менее совершенному...»
Верно замечает А. Мортон, что в прежние времена буржуазия смотрела с верой вперед, и Утопия была тем, что лучшие ее представители, способные смотреть дальше узких классовых интересов и отождествлять прогресс буржуазии с прогрессом всего человечества, видели его в конце пути. Это видение вселяло надежды, хотя и не всегда давало полное удовлетворение; если даже некоторые утописты и видели, что обеты буржуазной революции не соблюда-
ются, они были уверены, что достаточно дать хороший совет или небольшой толчок – и все пойдет хорошо1.
Итак, перед нами, если устранить промежуточные звенья, такая картина: один английский писатель предлагает не смотреть на карту, на которой не изображена Утопия, то есть страна будущего. Другой английский писатель советует не глядеть на карту, на которой, наоборот, изображена Утопия. В прежние времена в религиозных учениях будущее изображалось двумя красками: розовой – это рай – и черной – это ад. Теперь набор красок увеличился, кроме розовой и черной, которые остались, прибавился зеленый – цвет надежды, голубой – безмятежности – и красный – как цвет победы революционных сил человечества. И. Сельвинский не без остроумия сказал в своей поэме «Челюскиниа-на», что полное собрание всех наших надежд – это и есть коммунизм.
Прежде чем дать социологическую характеристику современных представлений о будущем человеке и человечестве, попробуем разобраться по существу в некоторых мечтаниях о нем. Конечно, как было сказано, всякие мечтания представляют собой отталкивание от существующих условий, в которых находится сам мечтатель. Как справедливо писал Монтень, мы редко остаемся внутри себя. В сторону будущего нас гонят страх, желания, надежды. Они нас часто лишают чувства и сознания того, что есть, чтобы занимать тем, что будет даже тогда, когда нас не будет. Но если эти мечты не переступают границы нашей собственной жизни, мы называем их мечтами о счастье. Г. Флобер заметил, что ожидание большого счастья – это большое препятствие для нас. Неловко как-то перед людьми говорить о том, что ты счастлив. О счастье можно иногда только прошептать кому-либо на ухо. Оно длится мгновение, как всякая полнота изменчивого бытия. И мы его инстинктивно переносим на завтрашний день. Недаром Пушкин говорил: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». И эти строки будут нам понятны, если мы вспомним и другие строки из этого же стихотворения: «Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег».
Обитель трудов – вот утопический приют счастья по Пушкину! Или вот картина пушкинской утопии:
...Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. –
Вот счастье! вот права...
Лермонтов рисует несколько иную картину счастья в идеальных условиях, в которые может быть поставлен человек. Правда, этот идеал тоже противоречив. И покой и тревога. И воодушевление трудом и борьбой. И пребывание в состоянии индийской нирваны, итальянского дольче фарниенте. Мцыри говорит стерегущему его монаху, что «Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог». А стихотворение «Выхожу один я на дорогу...», как известно, заканчивается картиной совсем другого рода: «Я ищу свободы и покоя!», «Я б хотел забыться и заснуть!»,
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб, вечно зеленея, Темный дуб склонялся и шумел.
По правде говоря, эти утопические идеалы или представления о том, что будет составлять счастье человека в будущем, в идеальных условиях, сегодня, вероятно, близки довольно значительному числу людей. Но эти идиллические картины будущего совершенно не отвечают тем представлениям и задачам, которые ставят перед собой члены коммунистических бригад, то есть задачам исключительно интенсивного и дисциплинированного труда, связанного зависимостью и от техники, и от сознательной воли коллектива.
Что порождало мечты Пушкина не только о тихой обители для спокойных литературных трудов, но и о возможности свободно скитаться по всему миру, наслаждаясь произведениями искусства? Причину верно определил сам Пушкин – «усталый раб». Причина была в железной детерминированности, в обусловленности каждого шага человека. Эта обусловленность не только политического характера.
Пушкин зависел не только от царя и Бенкендорфа. Детерминирующим, связывающим все движения механизмом была среда, окружавшая Пушкина, вся дворянско-буржуазная система, в которую он был вовлечен как ее частица.
Чувство революционного (имевшего анархическую подкладку) протеста против этой системы особенно сильно было у Лермонтова. Но этот протест имел не только социальное содержание, направленное против господствовавших классов. В нем было нечто и от искони дремлющего в человеке, заложенного в нем со времен первобытнообщинного строя, протеста против вообще детерминирующего механизма. Отсюда эти пушкинские слова: «Зависеть от властей, зависеть от народа – не все ли нам равно?»
Однако мы можем проследить историческое происхождение этой психологии, уходящей в очень давние формы человеческого общежития. Оно перешагнуло и рабовладельческий, и феодальный, и капиталистический строй. Но этот механизм еще не изжил себя и в социалистическом строе, хотя, как я думаю, в будущем, в условиях полного коммунизма, в условиях коренной перестройки не только социальных, но и технических условий существования человека, его теперешнее чувство индивидуальной независимости изменится. Оно не вечно. Хотя сегодня, повторяю, и пушкинский, и лермонтовский идеалы могут отвечать потребностям очень значительного числа людей. И возникли они, повторяю, из глубокой неприязни к тем условиям ограниченного существования, которые были присущи человеку в старом мире.
Этот протест очень хорошо выразил Александр Блок в своей знаменитой статье «Интеллигенция и революция» (1918), где он писал: «Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью». Н. Тихонов взял эпиграфом к своим первым книгам стихов «Брага» и «Орда» (одни названия которых уже говорили о стихийном брожении революционного сознания) слова Е. Баратынского: «Когда возникнул мир цветущий из равновесья диких сил».
Ненависть к старому, грязному капиталистическому миру может толкнуть и к более открытым формам анархического протеста, даже к воспеванию варварского слома старого правопорядка, как это
