«Эх Гришка, ну ты и болван, — подумалось невольно и про себя, — чего тебе стоило, дураку, вчера прогуляться по этой улице?»

— Кто ж тебя так, Катя-Катерина?

«Не знаю… не видела… Домой вечером заходила, уже на крыльцо поднялась. За плечо дёрнули, потом в спину… больно, как огнём обожгло. А потом ноги отнялись, и пол в голову ударил. И всё. Слушай, а почему ты меня видишь?»

— Не знаю, как-то пошло. Иные маги, вон, в университете учатся, молниями или ветрами шумят, корабли воздушные в небеса поднимают. А мне, похоже, такой ярлык от Бога Единого выдали. Надо бы зайти, проверить, да лень.

То, что проверка от Кременьгардского университета, скорее всего, закончится лазоревыми сапогами и васильковым кафтаном царёва мухабарата — говорить не стал. Григорию и свой зелёный, жилецкий нравился, да и до того ли Катьке теперь? Ей по-хорошему уже вообще ни до чего дела нет, кроме воскресения мёртвых и жизни будущего века. Но это когда архангел Джабраил затрубит.

— Э-эх. Катя, хоть что подскажи. Всё равно найду ведь гада.

— Не надо, не ищи…

Показалось или просто задул так ветер? Поколебал, издёргал сизый табачный дым — но Григорию показалось на миг, что призрак ему испугался.

Глава 2

Ладно, призрак есть призрак, в очную ставку его всё одно не поставишь, на дыбу тем более. Слова его все едино останутся ветром. Искать, так искать, и самому — а решившись и тем более пообещав вслух, Григорий за дело взялся серьёзно. Эх, жаль тут не лесная охота, а он не гончий или там борзой пёс. Взял след — и беги по нему, распутывай петли. Здесь-то след есть, а куда пока бежать — неясно.

«Ты, Гришка, когда так шатаешься — больше на медведя похож», — сказала призрак, мелодично и звонко, прямо в ухо, будто и рассмеявшись.

Григорий только пожал плечами и улыбнулся тени в ответ.

Обошёл её хоромину дважды, пересчитал заборные планки — две сбиты, на честном слове торчат. В противоположную от улицы сторону, а дальше тропка к реке. «Учтём», — хмыкнул про себя Григорий, припомнил всё, чего слышал с утра. Почесал в затылке — снова, и опять услышал между ушей звенящее, призрачное: «Дыру протрё-ё-ёшь».

— Не, не протру. Одно жалко, мужик, что тебя ножом ткнул — мелкий. Я ж его, когда бить буду — завалю, прежде чем разогреюсь…

Снова фырчание, неслышный — но словно обиженный глас:

«Говорю же, не видела я его. Почему не веришь? И почему мужик, а не баба?»

Григорий в ответ хмыкнул, обрадовавшись возможности поговорить:

— Не-а, — сказал он, подняв для убедительности палец, — баба, если кого изводить начинает — так изводит до основания и только потом соображает — зачем. Наши как пойдут сковородкой махать… Одним ударом тут вряд ли бы дело ограничилось. Была бы каша, на ремни бы искромсали… ой, извини. А потом женский клинок — он в два раза шире и изогнутый, как… — улыбнулся, с силой прибил похабную шутку, гуляющую по слободам. Почесал в затылке: — Не-а, мужик он был. Мелкий, ниже забора. Кусачий только, что твой комар.

Прозвенели церковные купола, «лунный» шар в вышине затрещал и закрутился, бросил на улицу и во дворы поток мутно жёлтого, но яркого света.

— Богато живут, станичники, — проговорил Григорий медленно, поднял голову через забор, оглядел тихую ночную улицу.

Шар был один-единственный, но светил ярко, освещая улицу от заставы с рогатками до церкви и губной избы. Заборы, деревья, коньки, крыши и верхние светлицы теремов… Залаяли первые собаки, звеня вёдрами — прошла опоздавшая баба, караульщики у рогаток закричали протяжно и бессмысленно, развлекаясь и пугая воров.

— Вот это я понимаю, бдительность. Это они всегда такие или строго после беды? — хмыкнул Григорий, усмехнулся.

Призрак не ответил, лишь по краю сознания долетел кошачий обиженный фырк.

Григорий повернулся, ещё раз осмотрел с улицы избу Катерины. От ворот — протоптанная дорожка, два дерева, по земле полосами плыла густая, непроглядная тень. Дом — обыкновенная изба в три клети с высокой крышей и белёной трубой, но сейчас, в ночи всё казалось мрачной, суровой глыбой. И ещё нехорошим, нежилым, промозглой стужей несло от неё. Быстро же по холоду и осени жильё таким становится… неуютным. Григорий хмыкнул, выдул облако дыма из трубки, пошёл туда. Поднялся на невысокое, без крыши, крыльцо. Огляделся, зажёг лучинку.

Первая клеть — сени, узкие и длинные, в пол бревна шириной. Входная дверь, тяжёлая, резного дерева — убийца оставил её нараспашку, да оно так и стояло с тех пор. Входная распахнутая, по бокам ещё две двери: в тёплую избу и светлицу, одна раскрыта тоже, другая закрыта и для верности подпёрта чурбаком. Ну да, осень на дворе, ночи студёные, и зима близко. Не по времени светлицу открытой держать, все в тёплую избу, к печке поближе жмутся…

«Фонарь на крюке слева», — голос призрака.

Григорий кивнул благодарно, зажёг от лучины масляную горелку-свечу. Спросил негромко:

— Вчера горела?

«Нет… Не успела, как раз потянулась, как…» — призрак — тонко, плачущий звон колокольчиков — то ли заплакал, то ли просто вздохнул.

Бурое пятно на полу. Ну да, вот здесь. Катерина вошла, в сенях, потянувшись открыть тёплую избу. Открыла. А войти уже не успела, убийца шагнул следом из темноты в саду. В спину, один колющий, верный удар. Очень точный, нужна хорошая и опытная рука, чтобы вот так — в темноте, в спину и второго не понадобилось.

— Три часа ночи, ясно, все добрые люди спят! — за забором ударили в било, проорал дурным голосом ночной караульщик

Душевно так, переливчато, должно быть, прямо под окнами тестя с тёщей.

— А мы, выходит, не добрые. Кать, не помнишь, они также вчера голосили?

«Вроде… Не помню. Они часы всё одно кричат наобум, сколько здесь жила — ни разу не совпадало».

— Ну вот, и как мне этого комара ё… — Григорий не удержался, пустил в мать и во прах, крепко, ядрёной смесью всех на свете загибов, — искать? — ойкнул на полуфразе, пробурчал под нос: — Извини.

Услышал смешок в ответ, снова тонкий и мелодичный:

«И как ты комара того… собрался?»

— Царица скажет — и комара… Того. Смогём. Только он в процессе помрёт. И этот комар тоже помрёт — он мужик был, мелкий больно, да хлипкий, для такого удара надо шагнуть вплотную и выпрямится, а встать в полный рост… — Григорий для примера выпрямился, гулко ударился головой в потолок, буркнул: — То-то и оно.

«Говорят тебе, Гришка — не видела. Может, это баба вообще».

— Не-а, — потряс головой Григорий, — «женский» кинжал — он кривой и широкий, таким хорошо руку, не туда сунувшуюся располосовать или там насильнику… ой, извини снова, Катенька… кой-что под корешок самый срезать. Для последующего приобщения к судебным листам в качестве вещественного доказательства. А вот так им ударить не получится, соскользнёт. Зато вот «мужской» клинок — он прямой. Хотя…

Прервался, вспомнив, как вчера под ночь перекладывал тело в новый гроб. Заодно не утерпел — украдкой полез посмотреть рану. Видно, что глубокая, но узкая. Собственным засапожником Григорий такую же не сделал бы никак, там лезвие в три раза шире, чем кровавый след на спине. А у слободских всё больше шучьеносые листовидные финки да персидские корды, у Стеньки — целовальника липкого… — Катька поёжилась, фыркнула презрительно, по-кошачьи, уловив его мысль. — Вообще, щёгольский, ферганский пчак. Богато украшенный, с янтарными щечками, камнем на рукояти и лезвием ещё шире, почти в ладонь. Разве что и впрямь баба, и удар наносил домашний, хлебный, в иглу источенный нож? Но зачем хватать абы что, если на поясе всегда висит родовое, проверенное?

«Ладно, — подумал Григорий, — поймаем, спросим, на дыбе всё скажет и сам. Но вначале надо словить».

Дунул на лампу, раздувая жёлтый, дрожащий огонь. Перешагнул через порог сеней дальше, вглубь дома. Тёплая изба… То есть уже только по названию тёплая: стылый холод и осенняя сырость резво и словно насовсем прогнали запахи натопленной по заморозкам печи, хлеба, хозяйки. День да ночь открытой простояло… Григорий снова поёжился, запалил ещё одну лампу — масляный фитилёк на чеканной чугунной змейке. Стеклянная, яркая, вторая лампа радостно загудела, поймав искру. И дала поток неяркого, но сильного света.