Этим я и собираюсь заняться. Прислоняюсь к стене и отдаюсь во власть необычной обстановки. Одно ясно: кто бы ни был владелец этой квартиры, он потратил много денег. У меня наметанный глаз на дорогие вещи. Стены обтянуты не обычной материей, а лучшим шелком. Паркет дубовый и скорее всего сделан на заказ.

Кровать – тоже архитектурное творение. Она покоится на высокой платформе сзади у стены, опирается на четыре дорические колонны, и попасть в нее можно по веревочной лестнице. Под кроватью расположены шкафы и полки, на которых лежат стопки картин. Мольберт стоит посередине ателье, рядом большой низкий стол из стекла, заваленный кистями, палитрами, смятыми тряпками, пустыми и полупустыми бутылочками со скипидаром.

В общем и целом отрадное зрелище, хаотичное и в то же время красивое, лишь зеркала меня раздражают. Они решительно действуют мне на нервы. У меня был случай в Канаде, когда один художник смертельно обидел меня, предпочтя мне зеркало, и я это никогда не забуду.

Это случилось во время какого-то праздника в загородном доме моих друзей. Я сидела на земле, а рядом этот самый художник, который мне так нравился, что я сразу начала флиртовать с ним.

– Знаешь, – изрек он вдруг, – я чувствую силу твоего воздействия и охотно соблазнил бы тебя. Но если хочешь знать правду: женщины для меня – пройденный этап. Гораздо интереснее делать это одному перед зеркалом. Сам себе партнер. Понимаешь?

«Идиот», – подумала я и тут же забыла об этом. Исключение. Чокнутый. Но вот я сижу здесь, спустя несколько лет, в ателье, нашпигованном зеркалами, и старая история никак не выходит у меня из головы.

К тому же к художникам я питаю давнюю слабость. Мне всегда хотелось вдохновлять кого-нибудь, став его музой. В мечтах я видела своего художника совершенно четко: стоящим перед мольбертом в убогой мастерской, полным вдохновения, устремленным ввысь. Если я правильно трактую все эти зеркала, то этот художник устремляется в своем ателье не вверх, а вниз. Да-да, не кисть держит он в руке, а кое-что совсем другое!

Бог ты мой, вот это разоблачение. Я утрачиваю одну иллюзию за другой.

Залпом выпиваю свой бокал. Но что это за странное вино? Какое-то острое, оно моментально ударяет мне в голову. Это не обычное вино: оно слишком сладкое и слишком крепкое. Может, Фабрис отравил меня?

В этот момент открывается кухонная дверь. Спокойно, Офелия, не подавай виду.

– А вот и подкрепление, – довольно кричит хозяин и появляется, держа в одной руке поднос с хлебом, маслом, сыром и печеночным паштетом, а в другой – стеклянный кувшин с вином. Отшвырнув ногой черную подушку, он ставит угощение между нами на подставку.

– Что ты добавил в вино? – спрашиваю я невзначай, без малейшей дрожи в голосе.

– Клубничный ликер. Вкусно, правда?

– Вкусно, но довольно крепко.

– Конечно. Это аперитив! Во Франции так принято. Дай мне свой бокал. Вот, теперь бордо. Моя домашняя марка. За твое здоровье! – Он пьет, глядя мне глубоко в глаза. – А теперь поешь. Тебе надо закусить. Ты уже пять часов ничего не ела!

– Откуда ты знаешь?

– Ровно в два ты выпила на площади Тертр маленькую чашечку кофе и потом разжевала два кусочка сахара. С тех пор ты постишься.

Я растрогана.

– Ты наблюдал за мной все это время? Он кивает и намазывает мне хлеб маслом.

– Сыр или паштет?

– Сыр, пожалуйста. – Камамбер очень вкусный. Только сейчас я чувствую, как голодна. Вино тоже превосходное. Темное и густое, я такое люблю.

– Твое ателье очень красивое, – говорю я через какое-то время. – Роскошное оформление. Это ты поместил сюда столько зеркал?

Фабрис сразу понимает. Он смеется, встает и ставит пластинку с джазом. Знаменитый номер Чета Бейкера «Моя смешная Валентина». У него хороший вкус, этого у него не отнимешь.

– Зеркала остались от моего предшественника, – говорит он, вновь сев на свое место, – я не нарцисс, можешь быть спокойна. Я здесь живу только полгода. Знаешь, что тут было раньше? Балетная школа. – Он залпом выпивает свой бокал и тут же наполняет его снова. – Но зеркала мне нравятся. Заднее отражает мой цветок, – он показывает на темно-зеленое тропическое растение, забравшееся по дорической колонне рядом с кухонной дверью почти до самого потолка, – а большое – Сакре-Кер. Хочешь еще бутерброд? С паштетом?

– Нет, спасибо.

– Слишком жирный?

– Я больше не ем животных. Он удивленно смотрит на меня.

– Это не животное, это печеночный паштет.

– А откуда берется печенка? Отгадай с трех попыток. Я не ем ничего, что приходит с бойни.

– Почему?

– Мне жаль животных. Фабрис жует.

– Убить я тоже никого не могу. Но эта штука такая вкусная. Расскажи о себе. Что ты делаешь в Париже? Ты замужем?

– Знаешь что, – перевожу я разговор, – покажи-ка мне свои картины. Это интереснее, чем рассказывать о себе.

– С огромным удовольствием! – Фабрис проворно вскакивает (его движения мне нравятся) и ведет к нише под его кроватью. – Это все для моей следующей выставки в Риме. – Он дает мне в руки одну картину за другой. – Через три недели вернисаж. Хочешь полететь со мной? Подумай. Как тебе нравятся мои вещи? Это не то, что мазня с площади Тертр. Ты так не считаешь? – Он выжидательно смотрит на меня.

Я молча киваю.

С точки зрения таланта он на несколько ступеней выше, чем уличные художники, в этом нет никакого сомнения. Линии четкие, выразительные, краски хорошо подобраны, это сильные картины, и они впечатляют. Это что касается техники. Но то, что он рисует, я нахожу отвратительным. Это исключительно женщины, и причем самые уродливые, которых я когда-нибудь видела. Тощие, морщинистые лица и тела. Отвисшие до пупка груди. Раскрытые в крике рты со щербатыми зубами. Во всем мире не найдется женщины с такой отталкивающей внешностью.

– Сильно, – говорю я, возвращая последнюю картину. – Но я не дам тебе рисовать себя.

– Почему?

– Потому что я не желаю выглядеть, как эти. Думаешь, мне жить надоело? С такой картиной в квартире я через неделю покончу жизнь самоубийством.

– Не бойся. Тебя я напишу иначе. Как солнечную королеву. У тебя такие обалденные цвета. Белая кожа. Изумительные волосы. Я много лет мечтаю о такой модели. Был бы я женат на тебе, я бы вообще рисовал только тебя. – Он складывает картины на полку, несколько других прислоняет к стене. – Ты красиво оденешься, – продолжает он, стоя спиной ко мне, – розовое тебе идет. Вот, – он протягивает мне пустой подрамник с натянутым белым холстом, – формат для твоего портрета. Если хочешь, начнем прямо сейчас.

– Сейчас? Ведь слишком темно. Тебе не нужен дневной свет?

Фабрис трясет головой, забирает у меня подрамник и закрепляет его на мольберте.

– Мне не нужен. Я всегда пишу ночью. С прожекторами. – Он показывает на потолок. – Я могу работать только тогда, когда темно. Становись туда. Расплети косу. Я хочу, чтобы твои волосы свободно спадали на плечи.

– Я могу куда-нибудь сесть? – протестую я. – От долгого стояния мне становится плохо.

– Ну, конечно!

Он приносит с кухни высокий табурет и помогает мне забраться на него.

– Минутку, – кричит он, прежде чем начать рисовать, – сначала быстренько фото. – Он включает лампы, снимает меня со всех сторон. – Чтобы освежить в памяти, когда ты уйдешь. Сегодня я скорее всего не управлюсь.

Потом он начинает работать. Я с интересом наблюдаю за ним. Он стоит в непринужденной позе перед мольбертом, слегка склонив голову набок. У него тонкие пальцы, красивые, сильные руки. Время от времени по лицу пробегает улыбка, словно он смеется над собой. Это тоже располагает к нему. Лучше, чем считать себя центром Вселенной. Но через два часа я уже не в силах больше сидеть.

– В чем дело? – спрашивает Фабрис, оторвав взгляд от холста.

– У меня все болит. К тому же мне пора домой.

– Хорошо. Иди сюда и полюбуйся моей работой! Ну, солнечная королева, нравится она тебе?

Сгорая от любопытства, подхожу поближе.