Моя квартира расположена в студенческом квартале, на седьмом этаже роскошного особняка на улице Ласепед. Если перегнуться через великолепную железную решетку, которой обнесена моя терраса, видна улица во всю длину. Один ее конец уходит вниз и вливается в парк, а другой забирает вверх и заканчивается знаменитой маленькой площадью Контрэскарп, где хотя бы раз за долгие годы своих странствий останавливались все художники и писатели. Последней знаменитостью был Хемингуэй, и это наполняет меня гордостью. Ведь теперь здесь живу я. А если ты родом из Порт-Альфреда, то это большое достижение.

Но я не просто живу в Париже, я уже стала его частью. На площади у меня есть свое постоянное кафе «Кружка пива» с красным навесом и уютной застекленной террасой. Официанты знают меня и приветствуют неотразимым «Бонжур, мадам!». И когда они, в своих бордовых куртках и облегающих штанах, балансируют над головами с тяжелыми подносами, уставленными анисовым ликером, вином и лимонадом с мятным сиропом, умудряясь не пролить ни капли, и при этом кричат: «Осторожно, как бы не капнуть!», то мне кажется, что это происходит в кино, только все гораздо красивее.

Каждый день я сижу в «Кружке пива», блаженствую и не могу оторвать глаз от старинных зданий, в которых нет двух одинаковых окон и все стены кривые. Здесь ничего не нормировано, какое чудо! Такой площади нет во всей Канаде. В середине стоят три дерева, не распустившие в эту пору еще своих листьев, зато буйно цветущие, поэтому над площадью и старомодным фонарем парит благоуханное лиловое облако.

У нас в Канаде все стерильно, скучно и разложено по полочкам. Здесь царит притягательный хаос. Невероятно, чего тут только не громоздится друг на друге на одной площади: четыре кафе, пять ресторанов, французский булочник, тунисский кондитер, магазин самообслуживания, колбасная, аптека, мясник, лавка старьевщика и магазинчик подержанных вещей. Да, еще чуть было не забыла: немного подальше, на углу улицы Ласепед, есть маленькая душевая, чтобы клошары, которые летом отсыпаются под деревьями, тоже не были обойдены жизнью.

Во всяком случае, так я думала поначалу. Когда освоилась, то поняла, что клошары утром не намного чище, чем вечером, и у меня такое подозрение, что они вообще не моются. К тому же симпатичный тунисский кондитер объяснил мне, что душевая была построена не для нищих, а для жителей этого квартала, так как дома тут все старинные, дореволюционных времен, а тогда в квартирах ванной еще не было.

Нет ванных! Это меня убивает! У нас в Канаде у каждого есть ванная. Даже в самом убогом деревянном домишке есть ванная с душем, и тот, кто не пользуется им утром и вечером, сразу же попадает в разряд асоциальных личностей. У нас в Канаде государственный враг номер один – не террористы, а бациллы, вирусы, бактерии и как они там еще называются, и если бы мы могли, то все и всех простерилизовали бы в этом мире. Канадцы – чистоплотный народ. Мы никогда не пользуемся чужой зубной щеткой и предпочли бы протереть любую дверную ручку, прежде чем прикоснуться к ней.

Сама я, правда, не такая педантка, но мыться обожаю, и одна, и вдвоем – как угодно. (Только сексом в ванне никогда не занималась. Это не в моем стиле. Неудобно, не на должном уровне, сплошная акробатика, а акробатика разрушает эротику. Но это так, к слову.)

Во всяком случае, эта история с душевой всю ночь не давала мне покоя, и на следующее утро я в большой тревоге уселась на террасе и целый час не сводила глаз со входа в душевую. Увиденное глубоко потрясло меня.

За целых шестьдесят минут туда вошли всего два человека (с ведрами, тряпками и щетками), и это были особы женского пола.

По счастью, в середине дня я обнаружила, что это был как раз день уборки, и больше людей туда бы все равно не смогли войти, даже если бы захотели. Это вернуло мне душевное равновесие. Я оставила душевую в покое и отложила регистрацию желающих помыться парижских мужчин на другой день. Бог с ними! Когда-нибудь помоются! На лицо они выглядят вполне аппетитно. Знакомство покажет. У меня шесть месяцев времени на мое задание, и нет оснований действовать опрометчиво.

Задание! Бог ты мой! Сколько времени? Почти пять. В семь закрывается почта. Пора приниматься за письмо в Америку, письмо должно уйти еще сегодня. Бегом в ванную, сбрасываю одежду, становлюсь на весы, заношу вес в таблицу, снова одеваюсь, иду в кабинет и сажусь за письменный стол. Подробные депеши входят в договоренность. Заказчица ждет!

Кстати, заказчица – моя крестная. Само по себе это неудивительно. Странно только то, что я видела ее всего два раза в жизни – первый раз при крестинах, а второй – незадолго до своего отъезда в Париж. Жаль, я бы с удовольствием познакомилась с ней поближе.

Мою крестную зовут Нелли. Она была лучшей подругой моей матери и женой бургомистра в Порт-Альфреде. На крестины она подарила мне шесть старинных серебряных ложек и мягкую пуховую подушку, на которой с любовью вышила гладью желтыми шелковыми нитками в очень своеобразной орфографии следующее изречение:

«ВЫБРАСЬ ЗАБОРД РУХЛИТЬ!»

Потом она последовала собственному совету, завела себе любовника, бросила бургомистра и наш убогий портовый городишко, и сорок один год о ней не было ни слуху ни духу.

Не могу сказать, что мне очень недоставало Нелли. Но моя мать – верная душа. О том, чтобы списать подругу юности, не могло быть и речи. К тому же исчезновение было окутано тайной, каким-то образом связанной с моим покойным отцом. Самые неимоверные слухи ходили тогда в Порт-Альфреде, и хотя сегодня об этом больше никто не вспоминает, моя мать была убеждена, что Нелли вернется, оправдается и рассеет все подозрения.

Каждый год я в апреле навещаю свою мать. Где бы я ни была, чем бы ни занималась, апрель принадлежит ей. Я беру четыре недели отпуска, лечу в Порт-Альфред и провожу спокойное, благотворное время в родном белом деревянном доме, где все началось, во всяком случае для меня.

Моя мать уже стала директором школы. Однако это ей не мешает от всей души баловать меня. Когда я приезжаю, моя спальня оклеена свежими обоями, кровать сверкает чистотой, а на тумбочке лежит стопка интересных книг. Мои подружки извещены, в меню – мои любимые блюда, а Аликс, наша пушистая помесь пуделя со спаниелем, следует за мной по пятам.

Когда Нелли дала о себе знать, Аликс благодушно сидел на моих коленях и самозабвенно слизывал длинным красным языком остатки еды с моей тарелки. Строго говоря, это запрещено, но шла первая неделя моего пребывания дома, и действовали менее строгие правила.

Мы сидели в голубой столовой, была суббота, одиннадцать утра, и я выслушивала последние порт-альфредские сплетни: у кого родились дети, кто развелся, какой судовой капитан подозревается в коррупции и сколько лодок пошло на дно прошлой зимой. На завтрак к тому же подавали кофе с горячим молоком, свежевыжатый грейпфрутовый сок, тосты, масло, апельсиновый джем и специально для меня на большой голубой тарелке – целая гора аппетитно пахнущих блинов.

Блины – мое любимое блюдо, и никто не делает их лучше моей матери. Но я имею в виду не европейские блины, вовсе не заслуживающие этого названия. Не те тонкие, величиной с тарелку, которые обмазываются джемом и сворачиваются в трубочку, как сигары. Нет, я говорю о настоящих американских «пэнкейкс», маленьких, нежных, толстых и круглых блинчиках, которые сдабривают кленовым сиропом, обмазывают сливочным маслом и горячими отправляют в рот. Если особенно голоден, можно соорудить целую башню, положить друг на друга три, четыре, пять штук, просунуть между них кусочки масла, все залить сиропом и погрузиться в блаженство.

Аликс любит блинчики не меньше меня, и мы вместе поедали уже двенадцатую штуку, когда в соседней комнате неожиданно зазвонил телефон, как мне показалось, намного громче и настойчивей, чем обычно. Мама вскочила, а когда вернулась, почти не могла говорить от волнения.

– Она здесь! – выдавила она наконец.

– Замечательно, – отозвалась я и положила тринадцатый блинчик на свою тарелку, – я, правда, понятия не имею, о ком ты говоришь.