— Товарищ старший сержант! Младший сержант Ахмедов в гости прибыл!

Они шагнули друг к другу, обнялись, прижались седыми головами, и Надькин, похлопывая Пауля большой ладонью по спине, все повторял:

— Ахмедыч, ты?!

— Я, товарищ старший сержант, я, — отвечал сквозь горячие слезы Пауль.

Перевод автора.

РОБЕРТ ВЕБЕР

КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ

На опушке леса

Телеграфные столбы мелькали, словно счетные палочки в руках примерного первоклассника. Вдруг они замедлили свою эстафету — невидимый ученик сбился со счета…

Поезд неожиданно остановился на краю леса. Застыли в очаровательных па балерины-березки. Перед окном протянулось пересыпанное кружевными воротничками ромашек поле.

— Семафор закрыт, — пояснил кондуктор. — Где-то на путях, должно быть, неполадки.

— Долго стоять будем?

— Полчасика. А может, и больше…

Все пассажиры высыпали из вагона. Даже седобородый Ефим Петрович — и тот подался на волю. На опушке леса он вздохнул полной грудью и, сев в траву, снял сапоги:

— Стонут конечности, туды их в качель! Партизанил я когда-то в Белоруссии. А болот там — тринадцать на дюжину. Вот с тех пор ревматизм и все прочее. Смотри-ка, еще один партизан нашелся!

Рядом с Петровичем сел сбежавший с насыпи белобрысый карапуз. Внимательно посмотрев на босые ноги старика, малыш стал, пыжась, снимать сандалии.

— Андрюша! — закричала мать, бледнолицая женщина с пестрым зонтиком. — Сейчас же обуйся! Здесь ползают насекомые… эти самые… муравьи. И почва холодная! Быстренько иди сюда!

Андрюша всхлипнул и, не застегнув сандалии, поплелся к матери.

Петрович бросил портянки на куст бузины.

— По-очва ха-алодная! — передразнил он даму с зонтиком, уже поднимавшуюся с ребенком в вагон. — А я по этой самой «почве» истосковался. Ездил, понимаешь, к сыну в город лечиться. Три месяца по больницам шастал, а все зазря. Стонут ноги, будто просят чего-то. У сына на балконе ящики цветочные приколочены. Коснешься голыми ногами земли и зелени — вроде боли-то и снимает помаленьку… Один врач — с понятием, видать, мужик — сказал мне: ты, батя, на лето сапоги свои на печку забрось, ходи босиком.

Старик провел рукой по траве — так гладят гриву лошади.

— Мальчонке-то, почитай, годков с пяток будет. Синенький весь, прозрачный… Сразу видно, на асфальте вырос. Эх, зря мамаша его от земли отпугивает! Землю, матку нашу, любить надобно… Только как же человек родную землю полюбит, ежели он по ней босиком не ступал? Я так понимаю: обдерет малолеток коленку о сучок или, скажем, шмель его в пятку ужалит — это все нужно. Ой как нужно! Пусть дите землю прочувствует. — Петрович вдруг захохотал. — Глянь, муравьи-то и вправду тут ползают! Вот же он — муравейник-то! А ну, мураши, покусайте-ка меня, полечите, да получше!

Дед приложил ступни к красноватой от копошащихся муравьев горке и, когда юркая лесная братия со всех сторон облепила его ноги, зажмурился от удовольствия.

Мамонтовое дерево

— Растительный мир нашего Ботанического сада — это единственная в своем роде достопримечательность Южного берега Крыма. Мы попадаем здесь то в прохладный кедровый лес Ливана, то в заросли Мадагаскара. Сейчас мы идем сквозь сырую буковую чащу Средиземноморья, потом войдем в тень американского мамонтового дерева.

Наш экскурсовод, энергичная женщина с указкой и сумкой, декламирует еще несколько заученных предложений и спешит к «Средиземноморью». Усталое стадо туристов семенит за ней, никто уже не задает гиду вопросов.

— Обратите внимание на это дерево. Оно называется гинкго. В наши дни произрастает только в Китае и Японии. Мужские цветы похожи на котят, а женские — с продолговатым стебельком. Желтая пыльца с мясистой семянной оболочкой съедобна, но пахнет отвратительно. Пойдемте дальше!

У скамейки под пятидесятиметровым и пятисотлетним мамонтовым деревом мы останавливаемся и меланхолично задираем головы.

— Неподражаемо, правда? — спрашивает экскурсовод, не глядя вверх. Она садится на скамью и, зевая, рисует указкой на песке детскую мордашку. — Вашему удивлению не будет границ, если я скажу, что…

Но больше она ничего сказать не может. Ее прерывает громкий голос девочки:

— Папочка, смотри-ка! Здесь растет береза!

— Береза? Не может быть…

— Да, береза! — смеются экскурсанты и поворачиваются спиной к мамонтовому дереву.

Манькино молоко

Теплые майские дни обещали жаркое лето.

Я снял в пригороде дачу. Деревня находились в живописной местности, однако по утрам не было слышно многоголосого кукареку, днем не скрипели телеги, а вечером не звенели колокольчики возвращающегося с пастбища стада. Весь сельский народ работал в городе, а потому не обзаводился скотом. Единственной радостью дачников была пятнистая корова Манька. Говорят, что в Индии коров обожествляют. Я никогда не был в этой стране.

А что касается Маньки, скажу всерьез, что мы, дачники, в буквальном смысле слова валялись у нее в ногах, или — лучше здесь сказать — в копытах. Ведь в полдень очередь за молоком так растягивалась, что можно было спокойно лечь в траву и выспаться.

— Сколько молока дает корова? — спросил я однажды Манькину хозяйку.

— Около двадцати литров в день, — ответила женщина рассеянно.

— А сколько продаете?

— Больше тридцати.

И все-таки Манькино молоко было вкусное.

Спасибо

Наш учитель дарвинизма уехал на районный семинар. Первого урока не будет. Хорошо! Мы бежим всем классом в лес, это напротив школы.

Еще не все тропинки просохли. Под уставшими от зимы ветвями елей лежат сероватые лоскуты снега. Мы, завтрашние выпускники, прыгаем через журчащие ручейки, ищем, словно наивные первоклассники, в пенящейся воде разноцветные камешки.

Но вот наконец мы устали. На опушке леса класс рассаживается на прогретые солнцем пни старой вырубки. Мы молчим. У неба голубое настроение. Птицы поют так весело, будто бы их всех только что выпустили из клеток. Воздух пахнет прошлогодней травой и клейкими почками. Желтоглазая верба удивленно смотрит на голые поля с дымящимися бороздами. Тихо, кажется, слышен звон первых колокольчиков, сзывающих лесных жителей молиться солнцу. Небесное светило поднялось высоко, прямо над полуразвалившейся церковью.

— Жалко, что нету бога, — говорит вдруг наша лучшая ученица, девочка с большими задумчивыми глазами.

— Хорошо, что Андрей Андреевич тебя не слышит. Что ты имеешь в виду, богомолочка?

— Ну, вот эту весну, этот праздник природы… Ведь нет никого, кому за все это можно было бы сказать — спасибо…

Склероз

Когда я в конце недели приезжаю к родителям, каждый раз вижу этот горький снимок. Апрель 1945 года. Сибирь. Голодное село Сарбала. Мама больна желтухой. У нее на коленях грудной ребенок, слюнявящий горбушку хлеба, — это мой младший брат Володя. Рядом старший брат в серой залатанной рубашке. И я с бледным, как цветы картофеля, личиком.

На фотографии не видно нашего стола. Это и хорошо. Ведь это был обыкновенный отскобленный ножом дощатый стол. На нем лежали — я это хорошо помню — «майские» хлебные карточки. Мама называла их «кроссвордами», поскольку не так легко было решить: как прокормить целую семью?

Несмотря на хорошую резкость и светостойкость, фотография безотрадна. Глаза у всех какие-то огромные, стылые, будто жизнь остановилась. И это несмотря на солнечный день.

Теперь уже я не могу вспомнить фотографа, но до сих пор слышу скрип его странной ноги. «Смейтесь, деточки! Улыбайтесь! Смотрите сюда на это круглое окошечко. Сейчас из него вылетит пташечка!»

Но мы не смеялись и не улыбались. Мы не верили в его птицу…