…Ночью, когда все еще спали, Федор, как не раз уже бывало, «взнуздал» Егоров мотоцикл и понесся в третью бригаду. До него дошел слух, что не все там ладилось, что были серьезные поломки. А один трактор вообще на целых три дня выбыл из строя. «От такой напасти никто не застрахован. Не оставлять же его в беде. Не чужой ведь», — рассуждал Федор сам с собой по дороге, имея в виду бригадира третьей бригады.

Когда Федор среди ночи разбудил бригадира третьей бригады, тот угрюмо произнес:

— Подвела нас нынче техника. Твоя взяла, Федор.

— Брось, не об этом сейчас речь. Сколько у тебя осталось?

— За лесом вон участок — две добрые дневные нормы, не меньше, — раздраженно сказал бригадир.

Поздно ночью — деревня спала еще глубоким сном, разве какая дворняжка нет-нет да и гавкнет спросонья — обе бригады длинной вереницей подходили к околице. Ясная луна косилась на устало шагавших по пустым улицам людей.

Ряды спящих изб, онемевшие вдруг трактора, тихий лунный свет — все это представляло собой мирную обычную картину.

Перевод автора.

ТОПОЛЬ

Рассказ

С чувством большого уважения гляжу я на могучий, налитый силой тополь против моего окна. Удивляюсь и любуюсь им. Бугристая кора облекает его толстый, крепкий ствол. Однажды я наблюдал, как трое школьников, взявшись за руки, пытались обхватить его. Но каждый раз, когда левая рука первого с отчаянным напряжением тянулась к правой руке третьего, цепь рвалась где-то в другом месте.

Внизу у самой земли ствол еще шире, как будто для того, чтобы дерево могло тверже стоять на земле. На самом деле это ширятся корни, которые уходят глубоко в землю. Из ствола выросли могучие сучья, сами по толщине своей равные деревьям. Они вздымаются кверху, как сильные мускулистые мужские руки. Бесчисленные ветви и веточки, плотно усаженные листьями, образуют густую овальной формы крону. Лишь кое-где сквозь листву можно различить прожилки ветвей и сучьев. Широко раскинулась тень шатра этого удивительного тополя, целый десяток людей может укрыться под ним в дождь.

Высоко и величественно устремляется тополь в небо, поражая и подавляя своей мощью. Солидный дом с резными наличниками и высокой кровлей смиренно присел под ним. Но даже этот гордый дом-красавец меркнет перед красавцем тополем. Еще не растает в глубине сонливых улиц утренний сумрак, а его вершина уже ловит первые золотом брызжущие лучи, и листья веселыми своими блестками, как радостной улыбкой, шлют первый привет дневному светилу. Когда же солнце, усталое, клонится к закату, последним своим взором багряно окрашивает маковку тополя.

Много раз, замечтавшись, я разглядывал это гигантское дерево. Какая это отрада, когда он, притихший, замерший, стоит, не шелохнувшись ни одной веткой, когда не чувствуется в нем ни малейшего дыхания! Все самые разнообразные оттенки зелени можно наблюдать на пластическом рисунке его кроны. Ни один лепесток не колышется, и кажется, что весь этот великолепный рисунок — искусная аппликация на нежно-голубом шелке чистого неба.

Как я тебе благодарен, волшебница природа, что ты даришь мне эту прелесть, радуешь сердце, услаждаешь душу, призываешь к добру!

Но недолго длится эта минута торжественного покоя. Вдруг задрожит один крайний листочек в конце тонкого прутика, за ним закачается другой, третий… И снова замрут. Но тут же зашевелятся, зарезвятся листья другой ветви с другой стороны кроны. Покачивание и мерцание листьев поразительно похоже на порханье мотыльков. Мне кажется, что это нежный зефир кружит вокруг зеленого шатра, то задевает в озорной игре ветку, то надувает пухлые щеки и тихо дует в гущу листвы. И вот уже во многих местах то здесь, то там залепетали, заискрились серебристой зеленью шаткие листочки. Те, что на тонких стебельках свисают книзу, так напоминают маленькие колокольца. Чу! Слышишь, как звучит их серебристый перезвон?

И опять покой. Кроткая тишина. Но только на одно мгновение, а затем снова повторяется эта забавная игра, доставляющая мне столько радости и наслаждения, как милая забава маленьких детей.

Бывает, потянет ровный поток воздуха, рожденный в степных просторах, потечет поверх лесов и гор, поверх крыш и обступит крону тополя, запутается в ветвях. И все сразу ожило: тонкие ветви задвигались, закачались; листья дружно задрожали, зашевелились, запорхали, тревожно зашептались, зашушукались. И все это похоже на огромный рой пчел, на массу блестящих стрекоз, на крошечных искрящихся светлячков, ни на миг не знающих покоя.

Мириады блесток — в глазах рябит, ослепляет. Зажмуришь глаза и все еще видишь…

Но вот настал день, когда солнце закрыли тучи, когда злой порыв ветра помчался по улице, взвихрил столб пыли и погнал его, поднимая выше и выше, как крутящуюся колонну. Со злобой набросился он на тополь, ворвался в сплетение сучьев и ветвей, стал неистово рвать и дергать их. Ветви гнулись и извивались, отбиваясь в яростном отчаянии. Толстые сучья грузно качались из стороны в сторону — угрожающе размахивали мускулистые мужицкие руки. Вся огромная зеленая масса кроны неистовствовала, кипела, бурлила, бушевала, вихрилась. Все новые порывы ветра вторгались в густую массу ветвей, и лишь теперь стало видно, как много их и как они упруги. Ветви отбивались все яростней. А ствол стоял недвижим, неустрашим, непоколебим.

Вдруг ветер подул сильнее — и тут же раздался треск. От ствола отломился сук, упал на землю. На нем были лишь худосочные ветки с хилыми бледными листьями. Сук был гнилой. Среди многих корней, достающих питательные соки из земли и подающих наверх жизнетворную силу, нашелся один, который впитывал ядовитые растворы. Напоенный ими сук не выдержал напора ветра.

Здоровая сила дерева отшвырнула от себя этот больной, трухлявый побег.

И стоит, как прежде, тополь — гордый, крепкий и здоровью, с благородным достоинством — на радость и защиту людям.

Перевод автора.

АЛЕКСАНДР РЕЙМГЕН

СОЛЕНЫЕ ТРОПЫ

Повесть

1

— Алло, Федя… Алло-о… Слышишь? Где Фельзингер?

Леонов, как всегда спокойный, медлительный, обвел воспаленными глазами потолок кабинета, будто именно там надеялся найти заместителя предколхоза. Потом озабоченно потеребил ухо и подул в телефонную трубку.

— Федя, разыщи Фельзингера. Обязательно, понял? Скажи, пусть немедленно пришлет машину Бретгауэрам… Да, да… Саманушка их вот-вот развалится.

Леонов положил трубку, руки, однако, не отнял. Помолчал, рассеянно глядя на старика у порога. С того капало, точно с водяной крысы.

— Идите домой, Иван Иванович… Сейчас пришлют машину.

— Ах, несчастье… Какое несчастье! — запричитал старик, подергивая дрожащей рукой мокрую сивую бороденку. — Вот беда-то, а?.. Куда ж теперь нам податься со своим скарбом?

— Куда же? Пока перебирайтесь в клуб.

— Клуб… Там и так уж битком набито. Не повернуться… — Старик на мгновенье задержался у порога. — Может, к моей Лизе попроситься?..

— Воля ваша, Иван Иванович. Шофер отвезет, куда прикажете.

— Ах, несчастье… Ах, несчастье…

Четвертые сутки беспрерывно лил по-весеннему теплый дождь. Метровые снежные сугробы, наметенные у дворов за зиму, вмиг потемнели, осели и расползлись жидкой грязью. Земля, еще не успевшая оттаять, не принимала, не впитывала воду, и ручьи, глухо журчавшие и клокотавшие под снегом, сталкивались, перехлестывались и, бурля и пенясь, образовывали лужи, запруды, маленькие озерца. Полая вода, ледяная и еще прозрачная, переполнила колдобины и санные следы, залила тропинки, улицы и неумолимо подкрадывалась к дворам и домам. Жителей охватила тревога, а метеорологи не предсказывали пока никаких перемен. И хотя серьезной опасности наводнения не предвиделось, члены правления колхоза на всякий случай дежурили ночами в учреждениях. Сырдарья протекала более чем в ста километрах от колхоза, на ее пути вздымались бесчисленные дюны, и в этих местах река при всей своей буйности еще ни разу не выходила из берегов. Происшествие, как писали в отчетах, носило локальный характер.