Если и сможет, цивилизация ученых всего лишь получит отсрочку на короткое время. А затем проблемы, порождаемые бессмертием, начнут разрушать и увлеченную познанием элиту. И не только в том дело, что в сфере науки, как во всех сферах деятельности бессмертных, любая иерархия, любое неравенство, любая конкуренция грозят острейшим, губительным кризисом. Непонятно, как вообще могут соединиться прогресс (движение) и долгожительство (стабильность). Еще в смертные времена было отмечено, что новые идеи в науке не побеждают: просто те, кто придерживался старых взглядов, постепенно умирают, а молодые, приходящие им на смену, уже воспринимают вчерашнее новое как нечто само собой разумеющееся. Как же преодолеть инерцию? Как добиться – каждому в собственной душе – постоянного обновления?

А уж что говорить о разрушении такого стимула творчества, как сознание краткости отпущенных сроков? О падении цены победы – того торжества прикосновения к вечности, которое приносила смертному творческая удача? О возможности пресыщения?

Значит, и наших исследователей ожидают застой, утрата интереса к познанию, гибель. По сравнению с отброшенным ими человечеством только и разницы, что обывателям грозит быстрое испепеление в огне междоусобиц, а отделившейся от него научной элите – постепенный упадок, вырождение, угасание…

От своих мыслей, от пустоты вокруг я впал в такую тоску, что мне уже просто ничего не оставалось, как только напиться. Но мне не дали этого сделать. Как раз в тот момент, когда на кухне квартирки-офиса я открыл баночки с закусками и водрузил на стол бутылку водки, компьютер в комнате заиграл «Гимн великому городу». Я метнулся туда, подгоняемый мыслью: «Звонит Елена!»

Но это была не Елена. Человека, появившегося на экране, я в первое мгновение не узнал: какой-то мужчина с тяжелым, скуластым лицом. За его спиной мелькали люди, вспыхивали разноцветные огни. Отдаленно слышались музыка и смех. Похоже, он звонил не со своего «карманника», а с таксофона в ресторане или баре.

– Ну, здравствуй! – сказал он. Запнулся на секунду и, усмехнувшись, добавил: – Поздравляю. С Рождеством!

От этой незабытой усмешки, отдававшей издевкой, сердце у меня оборвалось:

– Андрей, ты?!

Он покачал головой:

– Я думал, ты обрадуешься. Что-то ласковое скажешь, как когда-то. Сыночком назовешь.

– Андрюша, я просто не ожидал… Столько лет…

– Вот тебе и рождественский сюрприз, – он снова усмехнулся и едко добавил: – папа!

– Конечно, я очень рад…

– Подожди радоваться! – перебил Андрей. – Надо поговорить. Ты сейчас один? Так я приеду.

Когда он вошел в квартирку-офис, когда сбросил куртку и шапку, мне показалось вначале, что он почти не изменился за те семнадцать лет – половину его календарного возраста, – что мы не виделись (естественно, ведь он прошел генную профилактику юношей). Только волосы, которые я помнил золотистыми, стали темными

(покрасил, наверное) да вместо модной в прошлом длинной прически, «львиной гривы», топорщилась короткая стрижка. Но, приглядевшись, я увидел перемены. Черты его лица, хоть и юношески свежего, стали малоподвижными и жесткими. А яркие голубые глаза – глаза Марины – казались неприятно сухими, точно в них исчезла влага.

Я не понимал, зачем он пришел. Я не знал, о чем с ним разговаривать.

– Андрюша, это такая неожиданность! Как ты живешь?

Он пожал плечами:

– Нормально.

– А как мама? – вопрос дался мне тяжело, но голос, кажется, не дрогнул.

Он снова пожал плечами:

– И мама нормально. В своем репертуаре. Блядь – она и есть блядь.

– Андрюша!!

Неужели с этим мальчиком я, задыхаясь от нежности, когда-то гулял по Фонтанке? «Андрей-воробей, не гоняй голубей!…»

– А ты о ней другого мнения? – усмешка его стала презрительной.

– Прекрати! Давай переменим тему. Послушай, может быть, мне тебя чем-то угостить? Все-таки Рождество. Выпьем по рюмочке?

– В другой раз! – отмахнулся он. И пояснил: – Сейчас я на работе.

У меня тоскливо заныло в груди. Я не то чтобы догадался, я почувствовал: мои тревоги последних дней начинают сбываться.

– Зачем ты пришел, Андрей?

– Сейчас поймешь! – Он придвинул к себе кресло, уселся, достал из кармана сканер (такой же, каким я отыскивал подслушивающие «жучки») и несколько раз громко повторил: «Поймешь! Поймешь!» – поглядывая то на экранчик сканера, то вокруг себя.

– Что ты делаешь, Андрей?

Не отвечая, он убрал сканер. Вытащил сигареты, зажигалку, закурил. Я метнулся и поставил перед ним пепельницу.

– Сядь, – тяжело сказал он, – не суетись. И слушай. Мне поручили тебе передать: ты вляпался в дерьмо. И в твоих собственных интересах побыстрей исправить положение. Пока не потонул совсем.

– Что всё это значит?!

– А сам не догадываешься? Ты должен помочь справиться с этой бандой ученых пауков. С так называемой фирмой «РЭМИ». – Он небрежным щелчком стряхнул пепел мимо пепельницы. – Кстати, у тебя всегда был неплохой вкус на баб. Только почему на одних голубоглазых? Что моя мамочка, что эта шлюшка из их компании.

Мне стало страшно. И я ничего не мог с собой поделать. Если бы тогда, на набережной Фонтанки, мне сказали, что я буду бояться своего собственного маленького сына… «Андрей-воробей, не гоняй голубей…»

Я вспомнил, как Марианна, не сумевшая меня завербовать, пригрозила на прощанье, что теперь меня найдут другие. Кого угодно я мог представить в этой роли, но Андрея… Тот, кто послал его ко мне, бил наверняка.

И вдруг мне пришло в голову, что это именно Андрей подал своим хозяевам мысль придать Марианне черты Марины. А когда ее попытка провалилась, отправился ко мне сам.

У меня пересохло в горле, я спросил с наждачной хрипотой:

– Ты пришел от компании «ДИГО»? Он посмотрел на меня как на недоумка:

– Я пришел от имени всех. От имени системы. «ДИГО» – часть системы. «РЭМИ» противостоит системе. А ты – должен определиться.

Я старался говорить с достоинством, но хрипота выдавала мое напряжение:

– Чего вы от меня хотите?

– Прежде всего ты должен узнать, как защититься от их облучения. От этой штуки, которой они бьют по мозгам. – Он фыркнул: – Главное, что заставить человека самому причинить себе боль – живот вспороть, вены пе-

ререзать – не могут. Или не хотят, эстеты херовы? А сделать так, чтобы человек свернул на машине в пропасть или сунул бомбу под собственную задницу и кнопку нажал – это у них развлечение. Потешаются гады!… – Он раздавил в пепельнице сигарету и деловым тоном закончил: – Обычные электромагнитные экраны не помогают. Но какая-то защита наверняка есть. Они же сами чем-то прикрываются, когда своей пушкой орудуют. Раз крыша у них не съезжает. Вот и давай действуй!

Я машинально, краешком сознания отметил, что о приборе Филиппова хозяевам Андрея ничего не известно. А может быть, он просто их не интересует? Бандиты пока еще (пока) не пользуются пушками и ракетами. Им надо обезопасить себя от психотронной установки рэмийцев, а там они попытаются сделать свое дело – хоть дубинками, хоть ножами.

– Ты понял меня?! – повысил голос Андрей.

– Как я смогу всё это узнать?

– Как хочешь, – ответил он. – Синеглазке своей поглубже засади, чтоб от восторга проболталась.

– Не смей мне грубить!

Он посмотрел на меня с сожалением и неторопливо поднялся:

– Ну, мне пора. А ты шевелись, это в твоих же интересах. Не сделаешь дело, пеняй на себя. Я тебя отмазать не смогу, хоть мы и родственники. – И уже у двери, в куртке и шапке, бросил через плечо: – Адрес мой – в Интернете, я открыто живу. Чуть что разведаешь, сигналь, приеду. И никаких подробностей по компьютеру, только в личном разговоре. Пока!

Мне было страшно. Мне было очень страшно. Я не герой, я – нормальный человек. А для нормального человека любая трагедия его существования смягчается единственным утешением – возможностью ощущать себя таким же, как все. Недавно, за считаные дни, я как под гору скатился от размеренной жизни бессмертного обывателя к сознанию своей смертности среди других обреченных. И открытие не раздавило меня, не помешало жить дальше – во многом потому, что я попал в беду наравне