– Микки, – сказал Беннет, – я недоволен тобой.
Полковник вздохнул:
– Понимаю.
– Слишком много самоубийств, Микки. Две с половиной ты-сячи за один прошлый месяц! Если об этом узнают в Совете Безопасности, с тебя сорвут погоны, а меня вытащат в Нью-Йорк и прямо перед зданием ООН распилят ржавой пилой.
– Черт возьми, – воскликнул полковник, – я же не могу запретить этим проклятым арабам вешаться! Сколько раз я просил, чтобы мне разрешили поставить приборы наблюдения в жилых помещениях!
– Микки, – сказал Беннет, – не воображай себя комендантом концлагеря! Эти люди – не заключенные, а подопечные. По закону они пользуются всеми правами человека, за исключением права на генную медицину. Ты не смеешь за ними подглядывать и нарушать их право на личную жизнь! Ищи другие методы, надавай пинков своим психологам!
Полковник только устало махнул рукой.
– Да, – спохватился Беннет, – я не представил своего помощника, познакомьтесь: майор Витали Фомин, прикомандированный, из России.
Он так и произносил мое имя и мою фамилию с ударениями на первом слоге, но я уже привык.
Встречавшие приятно улыбнулись мне. Я улыбнулся им.
К нам подъехали два пустых крытых джипа.
– Мистер Фомин, – сказал Беннет, – по инструкции вы обязаны сопровождать меня повсюду, но сейчас я могу вас отпустить часа на три. Я поеду прямо в штаб, а вы пока поглядите на лагерь. Вы здесь впервые, вам будет интересно. Микки, дай ему сопровождающего!
– Ради Бога. Лейтенант Нильсон!
Из-за плеча полковника вышла крупная, грудастая, коротко стриженная блондинка с прозрачными глазами и такими светлыми бровями, словно их вовсе не существовало. Признаться, крупные женщины – моя слабость, но эта была откровенно некрасива. С пышной фигурой никак не гармонировали мужские черты широкого лица. Мальчишеский ежик бело-желтых волос и униформа "Ай-пи" тоже не добавляли очарования. И все-таки мне стало любопытно: каков ее календарный возраст?
Беннет, полковник и остальные офицеры пошли к первому джипу, а я последовал за лейтенантом Нильсон ко второму. Она села за руль, указала мне на соседнее сиденье и первым делом отключила автонавигатор:
– В жилой зоне подопечных нам разрешается ездить только на ручном управлении. Кстати, вы можете называть меня Фридди.
В джипе работал кондиционер, было прохладно, пахло сосновым лесом.
– Фридди, Микки, – сказал я, – играете в детский сад?
– Скорее в большую и дружную семью, – ответила она, трогаясь с места. – Вы хоть представляете себе, как мы тут существуем? Жара, эти ужасные старики, их бесконечные смерти, самоубийства. Если еще соблюдать субординацию среди своих, можно вообще свихнуться. Вам-то что, вы командированный: покрутились несколько месяцев – и домой. А попробуйте прослужить здесь положенные два года. Уверена, вы быстро стали бы в нашей компании своим парнем Витти. Или сбежали бы отсюда.
– А вы сколько времени здесь находитесь?
– Уже три года, – сказала она, – и всего дважды летала в отпуск.
– Ничего не понимаю. Вам что, в отличие от остальных, здесь нравится?
– Профессиональный интерес, – ответила Фридди. – Я – филолог-арабист, пишу диссертацию. Ну и деньги. Одинокой женщине, – она выделила слово "одинокой", – приходится копить на жизнь. А здесь платят вдесятеро больше, чем в университете, поэтому я и продлила контракт. А вы из какого места России?
– Из Петрограда.
– О, тогда мы с вами почти земляки! Я – шведка из Сток-гольма. Я бывала в вашем городе, он красивый.
В ней все же было некое обаяние, несмотря на грубые черты лица, солдатскую стрижку и здоровенные, мужские кисти рук, которыми она уверенно вертела руль. Ее распяленные под униформой могучие груди тоже подпрыгивали на руле, словно помогая в управлении. Я вдруг подумал о том, что случится, если я положу свою ладонь на эту грудь: схлопочу в ответ пощечину или нет?
Фридди будто уловила ход моих мыслей, улыбнулась:
– Попробуйте угадайте мой календарный!
– Тридцать лет?
– Тридцать пять. А хотите, угадаю ваш?
– Попытайтесь.
Она внимательно взглянула на меня:
– Ну… около пятидесяти.
– Добавьте еще пятнадцать, не ошибетесь, – сказал я.
– В самом деле? Теперь ничего толком не поймешь, да это и не важно. Генная медицина всех уравняла!
Фридди явно поощряла меня. Видно, здесь, в лагере, они все друг другу порядком надоели, а я был человеком новым. И я не то чтобы стал поддаваться ей, но невольно вспомнил о том, как давно у меня не было женщины. Я начал размышлять, стоит ли мне поэтому привередничать? Не искупает ли Фриддина уступчиво сть недостатки ее внешности?
Я не успел ничего решить: Фридди сделала крутой поворот, я завалился по инерции, и мне в бок, напомнив о себе, больно врезался мой пистолет. Кобура с таким же точно пистолетом висела, точнее, лежала, подпрыгивая, на широком бедре Фридди.
– Генная медицина уравняла не всех, – проворчал я, вы-прямляясь. – Вы забыли о своих подопечных.
– Ну, эти сами виноваты, – ответила Фридди. – Вы их никогда еще не видели? Так вот, любуйтесь!
Мы уже миновали административный квартал (он предусмотрительно был расположен не в центре лагеря, а на краю, рядом с аэропортом), и наш джип медленно въехал в улочку восточного города. Павильоны-дома из полупрозрачного зеленоватого пластика, теснившиеся по обеим сторонам, были украшены с фасадов затейливыми орнаментами. Вдоль тротуаров выстроились ряды пальм, их листья колыхались в потоках прохладного воздуха, поднимавшегося из решеток уличных кондиционеров. Под пальмами, словно яркие ковровые дорожки, тянулись газоны с цветами. Многочисленные вывески лавочек и небольших кофеен были написаны по-арабски и по-английски. На круглой площади бил фонтан.
Игрушечное изящество этого города могло бы вызвать умиление, но стоило взглянуть на его обитателей – тех, что брели куда-то по своим делам, стайками беседовали на тротуарах, сидели за уличными столиками кофеен, расступались на проезжей части перед нашим медленно катящимся джипом, – стоило только взглянуть на них, и в груди растекался жутковатый холодок. Одни старческие лица, темные и морщинистые, как печеные картофелины. Потухшие глаза. Гигантское скопление стариков, казавшихся мертвыми при жизни, может быть, оттого, что НИ ОДИН ИЗ НИХ НИКОГДА НЕ ИМЕЛ ДЕТЕЙ.
Я пытался представить себе этих несчастных такими, какими они были полвека назад – молодыми, полными сил. Многие из них становились тогда яростными воинами за веру. Их воодушевляла священная ненависть к иноверцам, погрязшим в неправедных богатствах и разврате, ничтожно малочисленным, трусливым, обреченным. Они верили, что в награду за свои подвиги попадут в рай. И вот теперь, одряхлевшие, с остывшей кровью, больные, они действительно доживали в раю. Но он был устроен для них милостью победивших врагов.
Игривое настроение у меня улетучилось. Мне больше не хотелось флиртовать с Фридди. Она тоже притихла за рулем. И вдруг сказала со странной распевностью:
– Были целые народы, которые вели непотребную жизнь. И посмотри, где они теперь? Господь истребил их.
– Что это? – не понял я.
– Коран, – ответила она.
Среди стариков кое-где были заметны старухи, одни с открытыми лицами, другие – в темных накидках. На наш джип словно никто не обращал внимания. Даже те, кто освобождал нам дорогу, отходили в сторону с отсутствующим видом. Но иногда мне казалось, что сквозь непробиваемое стекло я встречаю и живые взгляды, в которых горит откровенная ненависть.
А ведь большинство этих стариков и старух в той, прошлой, жизни не были ни моджахедами, ни террористами. Они просто родились и выросли в многодетных семьях, естественных для их народов. Они просто жили по обычаям своих предков и в свою очередь собирались родить много детей. Ничего не понимавшие и кроме этого ни в чем не повинные, поняли они хоть теперь то, что произошло?
Фридди искоса наблюдала за мной.
– Жалеете их? – спросила она. – А как вы думаете: если бы не мы, а они победили, они бы нас жалели? Вот именно. А мы все мучаемся комплексом вины, все возимся с этими стариками. В лагерных больницах обхаживают даже тех, кто в полном маразме. Суетятся вокруг до последнего вздоха. Кстати, самые сердобольные – ваши русские врачи.
