Навалились бабы на нечаявшего Коську. Втиснули руки его коленками в моховник влажный. На ноги насели. Свинцовые у баб тела. Плюется Коська, ругается матерно. Окусить какую — не дотянешься. Взбухли на лбу и на шеи у Коськи жилы. Лицо фиолетовым сделалось. Не справиться ему с бабами. Ремешок расстегнули, к ширинке подбираются. Матрена головой качает, стыдит баб, кипятком их остудить грозится. Ольга вдаль, на березовый околок глядит отстраненно. Отпустите, стервозы! Сам покажу. Раскатились бабы, давясь хохотом. Вскочил Коська, забежал за оглаженнную за ночь, но не осевшую еще копну. Спустил до колен штаны. Выбежал. Белые бедра и рыжий лобок. А грех не виден, грех солнце прикрыло. Смотрите, старые суки!.. Да какие же мы старые, это ты шибко молодой — еще серьезный. Ринулся Коська в соседний березнячок. Упал там. Зашелся горько солеными.

Ругает Матрена баб бесстыжими девками. Сжимает тесно беззубый рот. Просит прощения для всех у Богородицы, кивая при этом на небо, но взглянуть на него не смеет: высоко больно. А у девок уже скулы болят. Смех на исходе, но боек еще. Давно так не смеялись. Мы ведь так в шутку,— оправдываются,— в шутку, тетка Матрена. Кто ж так шутит над ребенком, разве нелюди,— говорит им та. И гулко топот. Совсем рядом. Выехал из тальника всадник, подскакал к табору. В стремени, спешиваясь, завис — повело коня: грузный наездник. Крупный мужик бригадир Иван Виссарионович Нестеров, бывший кулак, казак ли бывший, угодивший с Длани на строительство Игарки, рук рабочих, видно не хватало там, с Игарки — на фронт, после ранения — в Ялань, замкнув один из кругов. Уздечку закинул коню на спину. Не боится, что убежит конь. Ученый Карька: от хозяина не бегает. Здорово, бабоньки, — говорит бригадир. Говорит бригадир редко, после каждой куцей фразы желваками подолгу работает: следующую формует — так, наверное.

Зачерпнул из ведра. Отпил. Чего веселье-то такое? — спрашивает. — Работы мало? — улыбается глазами. — Я подкину. Или усталость не берет вас никакая? Посмеялись бабы вопросу: чё усталость, дескать, нам, коли двужильные. Но причину смеха пояснять не стали. Только Матрена — та губами недовольно шамкает. Венички впрок из душницы увязывает: не на каждом покосе найдешь ее, душницу,

А где охранник ваш? — спрашивает бригадир.— Кликните-ка, если где здесь он, не удрал на речку если. Позвали бабы громко Коську, позвали раз да и другой, только крикнули когда, что бригадир приехал, видеть его хочет, после того лишь и явился. Ступай-ка, Константин, домой,— говорит бригадир, в кружку глядя.— Мать твоя там захворала,— так торопится добавить. Ну вот,— забранились дружно бабы,— одного мужика — и того от нас забираешь. Ничего, ничего, не умрете, говорит бригадир,— пришлю другого; может, кого постарше в мэтээсе еще выклянчу... Карьку-то я тебе не дам,— говорит бригадир Коське.— Ноги у тебя молодые, непорченные,— говорит бригадир,— добежишь как, не заметишь. Спрятал Коська, хлюпая носом, в свою суму кружку, забросил на плечо суму — и показал бабам спину. Уходил, уходил — и скрылся за рано пожелтевшей ольхой. Чё ж ты, и в самом-то деле, Сильоныч, последнего мужика у нас отнял? — говорят бабы.— Чё уж там такого страшного-то с Зинаидою стряслось? Ничего,— говорит бригадир,— очухается,— и смотрит в костер. И добавляет: похоронки две пришли... на Степана и на Кольку... А Зинаиду Бараулиха, едва успела, из петли вынула.Перекрестилась Матрена. Перекрестились верующие. И неверующие — те крестом себя как будто осенили, неловко так, но — вдруг да поможет, обережет там сила крестная своих.

Допил бригадир чай. Положил аккуратно на окось кружку вверх дном. Встал. К коню подался. Подступил.Уздечку ухватил, в стремено ногу вставил. Гляжу, мальчишку затравили,— говорит.— Покос докосите, переходите ко второй бригаде. Большую полину в Култыке добить завтра надо, проверяющий будет. Закинулся в седло. Коня шатнуло. Выправился. Зашумели бабы: сколько же робить-то, мол, можно, не железные, и спины вон не просыхают. Нам и тут еще вон, дескать, до морковкиного заговенья не управиться, а для себя еще и ни копешки... Ничего,— говорит бригадир,— завтра, греби если не насохнет, ночевать домой пойдете. Стегнул Карьку. Приоземлил Карька круп. Выкинул вперед ноги. Понес седока с уважением.

Поднялись бабы, вздыхая, обули скинутые на перекур чирки, накинули сетки и побрели к своим прокосам. Запели хором оселки. Повалилась трава, валками на ровном упруге высится. Поглядывают бабы на солнце: скоро ли оно скатится к вечеру, скоро ли наползет прохлада, скоро ли удастся на часок-другой сомкнуть глаза? И нет, похоже, ничего радостней для коршуна, чем смотреть сверху на разноцветных баб. Прилетел, затянул свое: пи-и-ить, пи-и-ить! Хоть бы уж дождь пошел и стервятника бы напоил, напоил бы стервятника и бабам бы передохнуть позволил, да греби бы при этом не испортил. Но, вот беда-то, не бывает так, чтобы и то и другое разом ладно выходило.

Солнце, зардевшись, покинуло косцов. Сузив круги, снижаясь и удаляясь в сторону хребта, синеющего на горизонте, оставляет их и стервятник, чтобы уснуть раньше, чуть свет подняться и прилететь сюда. И бабам тоже хочется иметь крылья: где-то там, куда каждый вечер скрывается солнце, их мужчины, могилы ли мужчин, лишенные горькой заботы. Цветы, запахи, звуки, трава, птицы и деревья — всё, чему нет никакого дела до войны, живет извечной, натоптанной жизнью. Радуется тихому, непоследнему закату перепелка: фить-и-рю, фить-и-рю. Фить —это она, а Рю, вероятно, — ее дружок. Кузнечики куют деньги, что ж еще, чеканя на них свои профили, а может: профиль бабочки. Одинокий печальник перелетает с места на место и уныло твердит: кто не со мной, тот против, мол, меня, плещется в реке рыба: за мошкой охотится. Широко, долго расходятся по воде круги. Зябко отдавшим все силы бабьим телам. Оболоклись бабы в мужские пиджаки и куртки, повесили на плечи косы — на заимку направляются. Со склона не видать избушки: съел ее туман, распадок затопивший. Только дым от костра прорвал тесто рыхлое тумана, потянулся в свободное, темнеющее небо. С шумом пронеслась утка: гонится за нею ночь. Поужинали чем Бог послал. О картошке да о хлебушке мечтая, повалились спать. Душно. Потный запах. Не спится Паночке: на белый платок в сумерках избушки недобро смотрит — ненавидит Паночка тут же уснувшую Ольгу, ненавидит в ней она непроснув-шуюся женщину. Выходит Паночка в ночь, чтобы успокоиться ее прохладой. Не спит старая Матрена. На коленях стоит за избушкой. До земли ее поклоны своему собеседнику. Говорит Господу: за Митрея Сильоныча Нестерова прошу Тебя, Осподи,не откажи в просьбе, Батюшка, жене его и рабе Твоей Матрене, ослободи память его от года того горького. За Лександру Марковича, отца своего, прошу тебя, Батюшка, ослободи его память от года того страшного. За детей своих, Батюшка, за Митеньку, Коленьку, Васеньку, Сергоньку, Степу, за Галину, Марью, Валентину, Надёжу, Лилию, Батюшка, прошу-упрашиваю, лиши их памяти от году того скверного. За себя прошу, Батюшка, накажи меня грешную за то, что двойняшек своих, Ваню и Глашу, некрещенными заморозила, дак и то — родить пришлось в обозе. Накажи меня, Осподи, памятью неослабной. Кротостью, трудом, старанием, слезами и молитвами воздам. А как предстану, Осподи, обратиться к тебе дозволь: дай Ты нам всем собраться. За тех, за всех тех и за этих, Осподи, молю-умоляю, а то ну сколько так-то... Ненавидит Матрену Паночка, но помешать беседе ее не решается.

А солнце уж готово вынырнуть из-за хребта. И на заре уже сверкают косы. И уже блудит в небе коршун, ищет зоркими глазами разноцветных косцов.

1978

Первый сентябрьский закат был омрачен, для многих неожиданно, появлением на западе — сторона, которую яланцы именуют гнилым краем — зловещих туч. Ночью плохо — к перемене погоды — спавшие яланцы ждали грозы. Грозы, однако, не случилось, но под утро закрапал тихо дождик, мелкий и нудный, всем своим видом сразу и пообещавший, что скоро перестать не собирается он. Ну и действительно — почти на месяц зарядит. Выпадали, правда дни, когда сплошная серая пелена разрывалась и обнажала клочьями синий купол, заметив который, радостно думалось, что наконец-то, мол, и бабье лето с его известными всеми прелестями. Не тут-то было. Пелена смыкалась, и ненастье продолжалось.