Ялань тонула в грязи. Подавленные, опечаленные дождем и слякотью яланцы, вместо того чтобы ходить за клюквой и брусникой или сжигать в огородах ботву, большую часть времени просиживали сложа руки дома. Пятачок пустовал. Оставленные на Пятачке чурки и лавочки насквозь промокли и никогда уже, казалось, не просохнут. Мужики собирались редко, а если собирались, то не на Пятачке, а на конюховке, на черных, небеленых стенах которой во время таких посиделок от табачного дыма выступала смола.

На улицах Ялани случайно проезжающий путник в эти дни мог увидеть табун скучных, мокрогривых лошадей, вызывающих лишь сочувствие своей неприкаянностью; собак, у которых в разгаре был свадебный сезон, отчего на прихоти погоды ими особо не взиралось; да бригадира, съёжившись, утянув голову в плечи и прикрыв глаза козырьком кепки, а ориентируясь при помощи носа, который яланцы называют виноискателем, уныло шагающего ранним утром на конюховку, а в разное время вечера в сопровождении искавшего, искавшего и отыскавшего его пса Гитлера или бича Аркашки,

если, конечно, в состоянии тот еще был держать в руках ослабленных фонарь, а в редких случаях и самостоятельно — с конюховки.Вот только этим бы, пожалуй, и могли порадовать случайного проезжего в такие дни яланские улицы. А чем другим, так это вряд ли.

Люди сетовали. Прильнув к окнам, они тосковали по солнцу.

Не являл собою исключения и Меньшиков Семен. Покуривая и выпуская дым в сторону, чтобы не лез тот в глаза, смотрел Семен сквозь запотевшее стекло, как по электрическим проводам возле его дома бежали, срывались и падали в грязь капли.

Его жена Марфа — та с большей пользой коротала время: расположившись на табуретке посреди комнаты и широко расставив ноги, она теребила над подолом курицу, складывая пух в цинковое ведро, а перья — в эмалированный таз.

За окном кто-то мелькнул, и Семен протер поспешно ладонью стекло.

— Паршивчик, язви его!

— Ты это на кого? — не отрывая от заделья глаз, спросила Марфа.

— Да на кого... На шмакодявку.

— А чё такого он тебе?

— Да ничего,— сказал Семен, помедлил, а после добавил: — Изодранный весь. Был бы кобель, зараза, как кобель, а то, туда-сюда-в-полено, шавка не шавка, крыса не крыса... Нет, ты подумай-ка, и он на свадьбу.

— Ой, Боже мой, да пусть потешится.

— Да мне-то... Бестолку ведь только. Хоть бы таскал с собою табуретку. Сучки-то все в Ялани, как на грех, его раз в пять рослее, а то и в десять. Пока прицеливаться да подпрыгивать, холера, будет, какой-нибудь кобелина разорвет, как рукавицу. Такому вон, как бригадирский Гитлер... как Жорка Костин ли... чё разве стоит. В пасть ухватит, жамкнет, выплюнет, выплевывать чё если там еще останется, и откобенилась собачка.

— Ну разорвут, дак разорвут. Хоть хлеба меньше брать понадобится.

— Кошка Наташкина вон — с ней бы договаривался, если уж шибко так зудит. Она его и от кота-то вряд ли сразу отличит, — сказал Семен, а после паузы продолжил: — Да, а до хлебца-то великий он старатель. Куда в ём лезет, хрен бы знал... поболе жрет, чем взрослая свинья.

Семен — человек совершенно чуждый промыслам, как рыбной ловле, так и охоте, но всю свою жизнь страстно мечтающий на удивление и зависть мужикам-односельчанам завести такую собаку, которая сама бы, без подсказки, таскала ему из тайги птиц и зверьков, а он, Семен, только и знал бы что обдирать и выделывать шкурки да аппетитный суп варить из дичи. Из разных мест и от самых знаменитых сук привозил Семен хваленых-расхваленных щенков, но те, подрастая и матерея, почему-то всегда выказывали большую склонность к хлебу, чем к охоте, словом, превращались, по выражению хозяина, в „обычных, мать честная, выродков”. Последнего — Шмакодявку, как окрестил его Чекунов Костя, — подарил Семену за пятьдесят рублей в Елисейске какой-то мужик, добытчик с виду, поплакав и рассказав, как Жгутик, так кобелька он этого представил, передавил вокруг города на сто километров всех норок и соболей поголовно. „Дак а пашто же продаешь-то?“ — спросил резонно мужика Семен. На что ему ответил тот не менее резонно: „Да сесть боюсь — пушнина нонче, сам ведь понимаешь... а у меня уж чердак ломится”. В Ялани Жгутика как подменили: ни соболя, ни норки он искать не захотел, зато скоро перевел всех котов, не трогая хозяйского и милуя почему-то кошек, за что и получил в зад заряд дроби от неизвестного.

— Семен,— позвала Марфа.

— Слушаю вас,— откликнулся Семен.

— Завтра спроси у бригадира коня и поезжай.

— Куда?!

— За кумом, как куда.

— Ты чё, баба, белены объелась! На мне же нитки не будет сухой. Чё, в гроб загнать решила, что ли?

— Дождевик возьмешь.

— Ага, пустая голова! Да это ж не в уборную спалкать, а — шутка ли в деле — двенадцать километров... Дождевик-то твой — спасет тот разве?!

— Ну, Семен, не спасет, зато кума привезешь... двенадцать километров — ведь не сто же... Без кума, сам же всё тростил, ни то ни сё. Лучше не спорь со мной.

— Ага, найди такого, чтоб с тобой поспорил. Перетолчешь — мельче, чем в ступе. Пропади пропадом это и Чалбышево! Стояло бы на тракту — и горя бы не знал: сел на автобус бы — и там!

— Кто ж виноват?

— А я виню кого, ли чё ли?

— Поедешь?

— Нет.

— Поедешь.

Послезавтра Марфе исполняется пятьдесят пять лет, и ей очень бы хотелось, чтобы на вечеринке, ею затеваемой, присутствовал их кум, Мешалкин Павел Денисович, житель деревни Чалбышевой, переехавший туда, женившись, из Ялани, большой мастер на шутки, хороший запевала и любимец баб.

— Всё! Не поеду, зря не балабонь.

— Я не балабоню, а говорю русским языком: поедешь.

— Твоим русским доски бы строгать. Или золу из печки выгребать вон... Не поеду.

— Поедешь.

— Ой, ну ладно; отстань, отвяжись... Завтра будет, завтра и поговорим. Ты сколько куриц зарубила? — поспешил сменить тему Семен.

— Двух петушков молоденьких да ту, старую, плешивую. Всё равно уж не неслась. А чё, не хватит, что ли, думаешь?

— Да я откуда знаю. Хватит, наверно, не до Рожества же гулять-то собираешься. Так можно и скотину всю сожрать. Сколько тут будет-то?

— Ну сколько... Немного. Человек двадцать, а если кума... Поедешь?

— Не поеду.

— Если кума с кумой привезешь, то — двадцать два. Только едва ли она по такой непогоди-то захочет. Засухо-то силой никакой ее из Чалбышевой никуда не вытянешь. Но ты уж постарайся там, поуговаривай.

— Тьфу!

— Восемь мужиков и четырнадцать... нет, двенадцать баб... да мы с тобой. Наташку не позвать, дак потом сплетен злых не оберешься.

— Нас-то чё считать. Может, кто не придет?

— Кто это?!

— Мало ли... я просто говорю.

— Да брось ты. Кому чё дома-то час делать? Я всё боюсь, не заявились лишние бы.

— Как это лишние? Без приглашения-то?

— А совести-то у людей... найдут заделье — и припрутся. Гнать же не станешь.

— Ну и пусть приходят, хоть вся Ялань... Спать я пойду. Постелено там?

— Ты чё?! Время-то — пятый час...

— Ну дак и чё?

— Дак ведь заспишься.

— А ты не бойся, не засплюсь. Постелено?

— Да кто тебе там постелил... сейчас, закончу вот...

— Стели. А я пойду пока из бочки воду вычерпаю. Наверно, полная уж набежала... Лило весь день.

Марфа, взбив подушки и перину, постелила постель, после чего собрала с полу разлетевшийся пух, взяла таз и ведро и понесла' все это в амбар.

В дом муж и жена вернулись вместе.

Снимая у порога калоши и стряхивая с головы и плеч капли дождя, Марфа ворчит:

— Это чё ж такое, батюшки. Небо, видно, прогнило. Льет и льет, льет и льет. И до каких же пор?.. Видать, до снега.

— Да, — говорит Семен. — В такую погоду путний хозяин и собаку со двора не выгонит.

— Ты это о чем?

— Да не о чем, а о собаке. Ты куриц счас будешь палить?

— Ну а когда?

— Пали, пали. Я спать пошел

— Иди спи, — Марфа взяла с табуретки ощипанную курицу и подалась с нею на кухню. — Тронулся уж... в четыре часа спать ложиться.