Агасфер, всего навсего шесть раз переложив ногу за ногу, дозванивается до богатой старой калоши и по телефаксу[100] получает чек на такую сумму, что собьешься в нулях. Иной, обалдевший от такого изобилия пустот, обведенных окружностями, поспешил бы заполнить их чем-то спиртным. Но не таков Агасфер. Да и Алим не промах. Под вечер уже, весь измотанный музыкой до синевы, он выходит, пошатываясь, из туалета, садится за фортепьян, потайным ключиком открывает крышку, блестящую к вечеру, как освобожденный негр, кладет персты на оскаленные клавиши и как захерачит увертюру! Нет, не «В Краснокаменском саду». Какую-то другую. Музыку, которая была всегда. Алиму только удалось впервые с изобретением фортепьяна в нужном порядке нажать нужные клавиши. И все дела. А мне посчастливилось первым из смертных услышать божественный звук этого чудовища мироздания.

История сохранила нам свидетельство еще одного счастливца, которому где-то в глубине Европы довелось однажды услышать такое. «Дух его рвал все сдерживающие оковы, сбрасывал иго рабства и, победно торжествуя, летел в светлое эфирное пространство. Его игра шумела, подобно дико пенящемуся вулкану; душа его то поникала, ослабевая и произнося тихие жалобы боли, то вновь возносилась, торжествуя над преходящими земными страданиями и находила успокаивающее утешение на целомудренной груди священной природы.»

Больше история нам ничего не сохранила.

— Алим-джан, ты, оказывается, умеешь?!.. — в один голос воскликнули сценарист с продюсером, то есть оба мы.

— И-и, у нас в Душанбе любой пацан… — завел было свою обычную байку басмач, но сконфузился, стыдливо закрыл фортепьян, запер на ключик, а ключик проглотил.

И правильно сделал. Фортепьян не место для игр. Это место для стояния и фундаментальная основа основ. Модель мироздания. Краеугольный камень, нет, центрально-срединный. Как Китай, включая Монголию. «Молчаливый, как фортепьян», — говорят в народе о впавших в нирвану. А народ, он как скажет, так и припечатает. Пусть молчит. И во всем нашем «Катабазисе» никакой фортепьян больше не зазвучит.

Кинопроизводство, доложу я вам, это такая молотильная машина, которая, уж если поедет, то так замолотит, что только держись[101]. Пустить в ход эту машину можно лишь при наличии денег. Остановить до окончания создания фильма очень легко при отсутствии денег. Так что это Молох.

В Италии всегда очень любили поклоняться Молоху. Эту любовь сюда привнесли еще два пухленьких золотых поросенка, вскормленные римской волчицей в VII в. до н. э.

Хотя какое это имеет отношение к искусству кино? В самом деле. Что это вообще за искусство? Какой-то древневосточный социализм, право, а не искусство. Продюсер отстегивает деньги; ассистент висит на телефоне, обзванивая актеров; актер минуту кривляется перед камерой, а потом спокойно пьет кофе; оператор смотрит в окуляр, видит в нем какого-то идиота и ищет фокус посмешнее; осветитель делает все возможное, чтобы все ослепли; пиротехник — тоже, чтобы все еще и оглохли, и задохнулись и взорвались к чертовой матери; звуковик непонятно зачем стоит с микрофоном у камеры, а потом все переозвучивает в студии. А мимо, вокруг, внутри и во главе всех этих трудолюбивых, талантливых и занятых людей присутствует самый никчемный участник процесса, на всех орет и всем мешает — режиссер.

Но именно он, как ни странно, и делает из всей этой мороки искусство.

Да ну, банально все это. Известно каждому итальянцу.

Есть еще сценарист, который делает кино на бумаге. Как это у него получается — одному Богу известно. Взять к примеру меня, Джузеппе (как там в паспорте?) Бонафини. Взять и сочинить мною сюжет. Бог весть что получилось. Зато очень проникновенно, лирично, темпераментно, правдиво, неоспоримо, человечно, а главное — кассово.

Из жизни землян, простого итальянского народа. Место действия — Северная Ирландия. Раскол, асимметрия, дисбаланс. Он (скажем, Пантелеймон) — протестант, армянин, осетин, житель Северного Судана. Она (скажем, Секлетея) — католичка, азербайджанка, ингушка, жительница Южного Судана.

И вот такие нудные кадры протестантского быта, нищета и бесправие, куча детей — все играют на компьютере и вырастают агрессивными дебилами. А там и еще более нудные сцены из жизни католиков, ужасающе нищих и забитых, их озлобленное мировоззрение через оптический прицел. Дети, значит, с обеих сторон подрастают на дурных генах антагонизма И Пантелеймон с Секлетеей, живя по разные стороны баррикад, понятия не имеют друг о друге. Его имеем только мы с режиссером. Ну еще ассистентка по актерам Ярмина знает откуда-то, наверное, Алим проболтался.

Боже мой, Боже, мне удалось, пока я еще немного задержался на свете, создать повесть еще печальнее. Пантелеймон и Секлетея ходят все время по разным улицам расколотого мира. Они оба женятся и выходят замуж за каких-то эпизодических соплеменников. Они мучаются в разделении и не могут друг другу позвонить не только потому, что из-за террора постоянно разрывается кабель, но и потому, что даже не знают номера телефона. Он есть, он даже написан в сценарии. Скажем, 256-16-80. Но герой Пантелеймон действует на другой странице и слышит в трубке только ошибочные «ту-у, ту-у, ту-у».

Они, может быть, так и умрут незнакомыми. Не знаю. Ни я, ни итальянская кинообщественность, ни презрительно взирающая на нас российская себялюбивая кинокритика еще не решили.

Пантелеймона играет знаменитый Луиджи Манчини, дурак, неудачник и пьяница. Секлетею — столь же знаменитая Клаудиа Альтобелли, старая вешалка, стерва и алкоголичка. Друг о друге они изредка читают в скандальной хронике газет.

Так вот. Рано утром 6 октября часов в десять тридцать Джанлука Скиллачи, молодой талантливый безработный зашел в таверну старого Пьетро Виалли, почесывая волосатую грудь, которую вконец защекотало маленькое распятие. Настроение было — лучше в омут головой. Так и хотелось чем-нибудь трахнуть по чистой целомудренной стойке со словами: «Мой утренний капучино!» Он пошарил потной рукой в кармане, но никаких средств к существованию, кроме любимого стодвадцатитрехмиллиметрового «Люгера» семьдесят четвертого калибра[102] не нашлось. Тогда Джанлука трахнул по стойке пистолетом и заорал, как этот:

— Мой утренний капучино!

Старый Пьетро, не отрываясь от газеты, мудро улыбнулся и ответил:

— Да пошел ты к черту. Вот послушай, что в скандальной хронике пишут. «На съемках нового фильма Карло Валькареджи «Пантелеймон и Секлетея» по сценарию и на музыку каких-то проходимцев прима К.Альтобелли, заявив, что беременеет в каждой постельной сцене, потребовала для себя водолазный резиновый гидрокостюм.» А вот еще из Моски корреспонденция.

«Город Можайск с окрестностями объявил о вхождении в состав России на правах города с окрестностями. Синьор российский президент, как и обещал, съел свою шляпу».

— А ты сейчас съешь мою пулю! Где мой капучино?!

— Да пошел ты..[103]

Так вот. Рано утром 6 октября часов в десять тридцать, а, может, и гораздо позже режиссер Карло Валькареджи оторвал от подушки седые потные кудри, разбуженный громким верещанием из клетки, подвешенной над постелью. В оной клетке прыгал, как заводной, ручной карликовый слоник Муся, названный так в честь девятнадцатого слона-вседержителя Земли Муссолини. Слоник время от времени задирал горе хоботок и трубил что было мочи тревогу — мол, корм где?

— Исчадие ада! — позвал Валькареджи супругу, но тут же поправился. — Дорогая!

В двух метрах от него на стеклянный столик с перепугу упал флакончик со смывкой для лака и несколько запахло.

— Не ори, я здесь, — ответила недопричесанная супруга в зеркало.