Поэт, согласно самой природе вещей, есть человек, живущий с предельной искренностью; точнее говоря, чем лучше он пишет, тем искренней живет. Жизнь поэта — есть эксперимент на себе, и те, что придут за ним, имеют право знать о нем все. Более того, необходимо, чтобы жизнь лирического поэта была известна, чтобы мы поняли: поэзия не цветок, лишенный корней, но человеческий монолог, что достичь чего-либо в искусстве отнюдь не просто, нужно выстоять в одиночестве, выбрать собственную дорогу, нужно держаться своей цели и своих мнений, если даже целый мир против тебя, надо предать свою жизнь и свои слова (что бывает еще труднее) на суд всего света.

Я восхищаюсь тем, как Йейтс принял вызов мира, настояв на своих условиях, четко определив, в чем он может пойти на компромисс, а в чем нет. Он никогда не соглашался вести спор в чуждых ему терминах, выдвигая взамен свои. Полагаю, что эта безапелляционность, эта кажущаяся надменность — пример для всякого художника, которому необходимо отстоять свой язык, свое видение, свои собственные ориентиры. Пусть это со стороны покажется нарочитым, вычурным или же наивным — для художника это необходимое средство, чтобы защитить свое искусство, свою цельность.

Всю жизнь Йейтса не переставали упрекать за причудливость его философии, за суеверия, эксцентричность и высокомерную манеру. За фей и духов. За увлечение ренессансными дворами Тосканы и старинными усадьбами Голуэя. За Фазы Луны и Великое Колесо. Какой в них смысл, спросит добропорядочный гражданин? Почему мы должны слушать этого легковерного эстета, пересказывающего нам россказни невежественных крестьян, этого сноба, скитающегося по богатым поместьям и романтизирующего феодальный класс, этого шарлатана, перекраивающего историю и предсказывающего будущее с помощью диковинных геометрических фигур и астрономических знаков?»^[7]

Шеймас Хини пытается ответить «добропорядочному гражданину» на понятном ему языке, объясняя, что магическое мировоззрение Йейтс усвоил еще в детстве, слушая рассказы ирландских крестьян на родине своих предков в графстве Слайго. Что он нашел в нем тот элемент самобытности, которая могла бы отличить ирландскую поэзию от остального мира. Что в поверьях старины и в своих поэтико-философских построениях он обрел защиту от рационализма и пошлого материализма века, очертив ими суверенную территорию искусства.

Это и было для него главное слово — тот символ веры, который он избрал еще подростком. В двадцать три года он писал другу:

Вся моя жизнь — в стихах. Ради них я бросил свою жизнь в ступу. Я растолок в ней юность и дружбу, покой и мирские надежды. Я видел, как другие наслаждаются жизнью, пока я стоял в стороне один, рефлектируя и что-то бормоча, — мертвое зеркало, в котором отражается живой мир. Я похоронил свою юность и возвел над ней гробницу из облаков.

Не изменить себе — самое трудное для человека в этом изменяющемся мире. Недаром последнее стихотворение Йейтса «Черная башня» прославляет связанных клятвой защитников последней цитадели, которые не поддаются ни посулам врагов, ни доводам о бесцельности сопротивления, ни надеждам на скорую подмогу. Пример для них — древние герои кельтских преданий, которых даже хоронили стоя в знак уважения к их мужеству.

Стоя в могилах спят мертвецы,

Но бури от моря катится рев.

Они содрогаются в гуле ветров,

Старые кости в трещинах гор.

Йейтс прошел длинный путь. Его старшими современниками были поэты-прерафаэлиты, которым он подражал, друзьями — лондонские декаденты и ирландские мистики рубежа веков, в поздние годы ему пришлось вытерпеть упреки и насмешки молодых, «социально ориентированных» поэтов. Мир-оборотень глядел ему в глаза, ужас времени и старости пугал, испытывая крепость его духа. Его поэзия прошла сквозь все это и, как Феникс, возродилась из огня такой же юной и прекрасной, как прежде.

Справедливо сказал Томас Элиот: «Йейтс родился в то время, когда общепринятой была доктрина «Искусства для искусства», а умер — когда от искусства требовалось служение обществу. Но он твердо верил в свой путь, который проходил между этими двумя крайностями, и не отклонялся ни к той, ни к другой. Он показал, что художник, который служит своему искусству с полной отдачей, тем самым совершает подвиг во имя своего народа и всего человечества».

СТИХОТВОРЕНИЯ

КЕЛЬТСКИЕ СУМЕРКИ (1880—1905)

ИРЛАНДИИ ГРЯДУЩИХ ВРЕМЕН

Знай, что и я в конце концов

Войду в плеяду тех певцов,

Кто дух ирландский в трудный час

От скорби и бессилья спас.

Мой вклад ничуть не меньше их:

Недаром вдоль страниц моих

Цветет кайма из алых роз —

Знак той, что вековечней грез

И Божьих ангелов древней!

Средь гула бесноватых дней

Ее ступней летящий шаг

Вернул нам душу древних саг;

И мир, подъемля свечи звезд,

Восстал во весь свой стройный рост;

Пусть так же в стройной тишине

Растет Ирландия во мне.

Не меньше буду вознесен,

Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон;

Ведь для способных понимать

Могу я больше рассказать

О том, что скрыла бездны мгла,

Где спят лишь косные тела;

Ведь над моим столом снуют

Те духи мира, что бегут

Нестройной суеты мирской —

Быть ветром, бить волной морской;

Но тот, в ком музыка жива,

Их ропот претворит в слова,

Уйдет путем правдивых грез

Вслед за каймой из алых роз.

О танцы фей в сияньи лун! —

Земля друидов, снов и струн.

И я пишу, чтоб знала ты

Мою любовь, мои мечты;

Жизнь, утекающая в прах,

Мгновенней, чем ресничный взмах;

И страсть, что маятник времен

Звездой вознес на небосклон,

И весь полночных духов рой,

Во тьме снующих надо мной,

Уйдет туда, где, может быть,

Нельзя мечтать, нельзя любить,

Где дует вечности сквозняк