Кто вы, мистер Элефантус? Неужели эта громада томов на библиотечных полках, как огромный Левиафан, проглотила целиком и без остатка этого когда-то помахивавшего хоботом живого слона, и нам никогда уже не выгрести поэта из-под рухнувшей башни журналов и монографий?

В минуту сомнений лучше всего просто достать с полки книгу и прочесть его стихи — и перед нами предстанет замечательный поэт, который в самом главном никогда не менялся и, как ангелы Сведенборга, был вне возраста: в старости чувствовал себя пылким юношей, а в юности — воображал разбитым старцем. Как вот в этих «Жалобах старика» (1890):

Я укрываюсь от дождя

Под сломанной ветлой,

А был я всюду званый гость

И парень удалой,

Пока пожар моих кудрей

Не сделался золой.

Или «Песне скитальца Энгуса» (1893):

Пускай я стар, пускай устал

От косогоров и холмов,

Но, чтоб ее поцеловать,

Я снова мир пройти готов;

И травы мять, и с неба рвать,

Плоды земные разлюбив,

Серебряный налив луны

И солнца золотой налив.

Знаменитый американский критик Гарольд Блум вспоминает, что в эпоху т.н. «высокого модернизма», в 1950-х годах, было принято считать позднего Йейтса несомненным гением, а его раннюю поэзию начисто отвергать как запоздалый романтизм, эстетизм и так далее. «Но Йейтс, хотя он и развивался со временем, никогда не изменял своим поэтическим корням, и ныне, состарившись, я с упоением читаю раннего Йейтса, начинающего поэта, писавшего в духе Блейка, Шелли, Уильяма Морриса и Данте Габриэля Россетти»^[2].

Что бы ни говорили русскому читателю эти имена, я полагаю, что для нас было бы полезнее сравнение с русскими поэтами — чтобы отчетливей представить характер стихов Йейтса, определить ему место в нашей литературной ойкумене. А переводчику это необходимо еще и для того, чтобы настроить свою лиру, найти стиль, каким должен говорить по-русски великий ирландский поэт.

Так поневоле я сделался «параллелистом» (по выражению В. Набокова), то есть стал подмечать параллели и сходные места у Йейтса и поэтов Серебряного века. Первым искушением было сравнить Йейтса с нашим Александром Блоком. Действительно, между двумя этим поэтами-символистами много схожего. Необычайная музыкальность, чуткость к неярким краскам и смутным переходам, к таинственному сумраку предвечерья и северной ночи, визионерство. Недаром Йейтса называли поэтом «кельтских сумерек». А вот как писал Блок:

Я вышел. Медленно сходили

На землю сумерки зимы...

Или:

Я вышел в ночь — узнать, понять

Далекий шорох, близкий ропот,

Несуществующих принять,

Поверить в мнимый конский топот...

Сравните с зачином «Песни скитальца Энгуса»:

Я вышел в темный лес ночной,

Чтоб лоб горящий остудить...

Сходство интонаций говорит само за себя. Но главное, сходство возлюбленной, она же Муза, у обоих поэтов: Таинственная Роза Йейтса, по сути, то же, что Прекрасная Дама Блока — и реальная женщина, вознесенная на метафизический пьедестал, и воплощенная в женщине Тайна Жизни, Душа Вселенной^[3].

Я бы добавил сюда — ощущение жизни как сцены, взгляд в зеркало, склонность к театрализации, достигшая логического завершении в поэтическом театре Блока и Йейтса. Название пьесы «Роза и крест» Блока вовсе не случайно перекликается с розенкрейцерскими увлечениями Йейтса.

Не меньше общего обнаруживается у Йейтса с Вячеславом Ивановым, главным и наиболее авторитетным теоретиком символизма. Между прочим, они были ровесниками — оба родились в 1865 году. Гумилев, посланный во время войны в командировку в Лондон, так и писал Анне Ахматовой: дескать, приглашен сегодня на вечер к Йейтсу — «это их, английский, Вячеслав». Так он его воспринял: поэт-мистик, вождь английских символистов.

Думаю, сыграло роль и оглавление книги Йейтса, изданной в 1913 году специально для Европы, — она продавалась в петербургских книжных лавках. «Роза земная», «Роза мира», «Роза битвы» — эти названия не могли не ассоциироваться у Гумилева с циклом Rosarium из «Сог ardens» Вяч. Иванова: «Роза меча», «Роза Преображения», «Роза союза», «Роза возврата» и т.д. Да и слухи о том, что Йейтс покупает башню в графстве Голуэй, могли срезонировать: «Башней» называлась знаменитая квартира Вяч. Иванова в Петербурге, где собирался весь поэтический Петербург.

Добавим сюда т. н. «автоматическое письмо»^[4]. Посредством него Йейтс при помощи своей жены-медиума общался с духами, собирая материал для книги «Видение»; тем же способом Вяч. Иванов общался с духом своей покойной жены Лидии, которая с того света «передала ему в дар» свою дочь Веру. И спустя некоторое время поэт женился на своей падчерице Вере Шварсолон, веря, что тем самым он мистически соединяется с утраченной подругой. Не правда ли, это отчасти напоминает случай Йейтса, который в 1917 году предложил — в четвертый раз — руку своей неумолимой Мод Гонн, а после ее отказа — ее дочери Изольде?

Короче говоря, Йейтс — плоть от плоти европейской художественной богемы начала XX века, и в его творчестве много параллелей и пересечений с русским символизмом. Поразительно то, что Йейтс умудряется походить не на одного кого-то, а сразу на многих своих русских современников, от Блока до Волошина. А в более поздние годы у него находится много общего с акмеистами и постсимволистами: в особенности с Гумилевым, Ахматовой и Мандельштамом. Недаром в 1990 году, во время международной конференции славистов, когда зашла речь о неудачных переводах Мандельштама на английский и участники стали гадать, кто бы смог сделать это адекватно, первой кандидатурой был назван У.Б. Йейтс. Потом, подумав, решили, что хорошо бы отрядить ему в помощь Хопкинса и Хаусмана.

Мы, в некотором смысле, богачи. В начале прошлого века в России было, по меньшей мере, двенадцать больших поэтов: Анненский, Вяч. Иванов, Волошин, Блок, Гумилев, Хлебников, Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Есенин, Ходасевич, Пастернак. Кто-то добавит еще Брюсова, Андрея Белого, Клюева, кто-то — Маяковского или Георгия Иванова. Но в любом случае наберется добрая дюжина больших имен. А у маленькой Ирландии (пять миллионов населения да территория чуть побольше Московской области) — один Уильям Йейтс: ничего сопоставимого вокруг не видно.

* * *

В 1923 году Йейтсу присуждается Нобелевская премия. Она не вызвала единодушного сочувствия в литературном мире, известность Йейтса в Европе была не очень велика. Многие восприняли ее как жест Нобелевского комитета по отношению к молодой Ирландской республике, недавно обретшей независимость и покончившей наконец с внутренним раздором, вылившимся в гражданскую войну. Как бы то ни было, Йейтс с лихвой отработал свою «нобелевку». Лучшие стихи он написал не до, а после получения премии: это, прежде всего, его сборники «Башня» (1928) и «Винтовая лестница» (1933). В их названии запечатлена старинная башня Тур Баллили на Западе Ирландии, которую Йейтс купил, подправил и сделал не столько своим летним жилищем, сколько символом своей поэзии, овеществленной метафорой.