Он поднялся, стянул с себя телогрейку – насквозь мокрую от тщетных усилий написать письмо. Из кармана гимнастерки вытащил тоже промокшую коробку «Казбека» и положил ее сушить возле печки.

Уселись за стол.

Дымился горшок с горячей картошкой, рядом стоял другой – со сметаной, а посреди стола глубокая тарелка с горой тушёнки. Хлеб каждый отрезал себе сам от круглой буханки.

С тех пор как перестала работать пекарня, хлеб доставляли по ночам из соседнего отряда.

– Кружки подай, Феня.

Командир разлил спирт всем, в том числе и приехавшему лейтенанту.

Выпили.

Лапкин закашлялся и, покраснев, отвернулся.

Все сделали вид, будто ничего не заметили, продолжали закусывать.

– Не в то горло попало, – охрипшим голосом смущенно сказал Лапкин.

На самом же деле он никогда в жизни не пил спирта, да и водку однажды только выпил на своем дне рождения. Было тогда в стакане грамм полтораста. Лапкин запил их чуть не целой бутылкой минералки и сразу опьянел.

Феня положила в котелок картошки, залила сметаной, бросила сверху две ложки тушёнки и вышла, прихватив ключ от замка, запирающего пекарню.

– Дела… – командир ел, ни на кого не глядя, – ликвидировать его все же придется…

– Кого это? – спросил Лапкин.

Командир не ответил.

– Немец тут у нас, – неохотно объяснил Денисов, – забрел в лагерь. Отпустить нельзя и держать нельзя.

Лапкин вытер носовым платком усики.

– Позвольте мне… – сказал он.

Плинтухин вскинул голову, посмотрел на взволнованное, мальчишеское лицо Лапкина.

Все молчали.

– Что ж… – произнес наконец командир, не поднимая глаз от тарелки.

Феня вернулась, положа на место ключ.

После ужина Лапкин надел свой белый полушубок, пояс, отстегнул кобуру.

– Этот ключ? – спросил он, беря с полки положенный Феней ключ.

Лапкин вышел. В землянке молчали. Феня не убирала посуду, никто ничем не занимался.

Время шло. Было тихо.

Потрескивание дров в печке только подчеркивало эту необычную тишину.

Затем раздался выстрел. Далекий выстрел откуда-то справа из леса.

И снова в землянке было тихо, никто ничего не говорил.

Через некоторое время возвратился Лапкин и снял полушубок. Взглянул на молчащих людей и сел на табуретку.

– Можно и укладываться, – сказал наконец Денисов и обратился к Лапкину, – вы давайте с краю. Мы тут и так тесно лежали. Так что придется поворачиваться всем сразу, по команде.

Легли. Все на левый бок. Первым справа командир, за его спиной Денисов, за ним Плинтухин и за Плинтухиным Лапкин.

Плинтухин чувствовал на затылке его дыхание, и это выводило Плинтухина из себя.

К счастью, командир сказал:

– Что-то неладно, давайте-ка на правый бок… Повернулись.

Теперь Плинтухин оказался прижатым к спине Лапкина, и это было ему еще более противно.

Лапкин зашевелился, доставая папиросы и зажигалку, закурил.

Плинтухин взорвался:

– Ах ты сволочь, сука поганая, я тебе покурю, а ну вались отсюда, а то я тебе, падла, пасть порву…

И дальше в Лапкина полетела вся самая грязная ругань, какую только Плинтухин знал в своей прежней жизни.

Он вытолкал с нар ничего не понимающего Лапкина.

– Мотай, мотай отсюда, чтоб твоего вонючего духу тут не было…

Ни командир, ни комиссар не проронили ни слова.

Молчала Феня.

Лапкин взял свой полушубок, прихватил ключ от пекарни, от освободившейся пекарни, и вышел.

Плинтухина трясло как в лихорадке, он не мог успокоиться и продолжал ругаться.

На табуретке лежала оставленная Лапкиным ушанка, Плинтухин заметил ее, схватил и вышвырнул за дверь, в снег.

И все не мог, не мог взять себя в руки, – дрожал и ругался грязными словами.

Следующей ночью Плинтухин затянул ремень на телогрейке, нащупал нож, «вальтер» и перекинул через плечо небольшой сидор.

Сурово простился он с командиром и комиссаром, молча пожал руку Фене и, не глядя на сидевшего в углу Лапкина, вышел.

Плинтухин шел на встречу с участниками операции, которая должна будет надолго остановить на их участке переброску на восток войск и танков противника, на операцию, в которой погибнут сотни немецких солдат…

В кармане его гимнастерки лежала высушенная коробка «Казбека» – единственный подарок, полученный Валькой Плинтухиным в жизни.

Дождь прошел. На колючках «тульской» проволоки, окружавшей зону, висели ржавые слезинки.

Лагерь спал. Я стоял у барака, стараясь надышаться горькой сыростью болотной ночи. Со стороны вахты показался надзиратель. Надо было возвращаться в барак.

Тяжелой духотой ударило навстречу. Я добрался до своей вагонки, лег. С моего места – на нижних нарах – видны освещенные тусклой желтой лампочкой ступни людей, лежавших по ту сторону прохода на нижних и на верхних нарах.

Я вижу их каждую ночь, эти ряды ног. В бараке стоит удушающая жара, люди сбрасывают с себя одеяла.

Часто чудится мне, что не нары это, а бесконечные ряды книжных полок и на них тома, тома, тома. И каждый – судьба, жизнь человека. Удастся ли когда-нибудь написать об этих людях? Просто записать то, что знаешь. Никакого «художественного домысла». Новая человеческая комедия… Здесь оборотная, невидимая сторона жизни. Оборотная сторона войны, политической борьбы, оборотная сторона торжественных докладов. Картина жизни неверна без этой второй, сопутствующей стороны, без этого «антимира», как лицо без теней…

Шло заседание коллегии Наркомтяжа. Председательствовал Серго. Он сидел во главе большого «Т-образного» стола. Вокруг «Т» – члены коллегии, а за их спинами, по стенам зала, приглашенные: человек полтораста.

Здесь были не только те, чьи вопросы обозначены в повестке заседания. Директора заводов, начальники строек, главинжи, главмехи – множество находящихся в Москве в командировках работников гигантской системы Наркомтяжпрома – все стремились попасть на коллегию, когда ее вел Орджоникидзе. Здесь принимались смелые решения, изменявшие жизнь целых областей, здесь учились думать в масштабах страны, в масштабах земного шара. Здесь учились экономить народную копейку и тратить миллиарды на строительство, здесь учились инициативе, коллективизму, взаимовыручке. Здесь реально воплощалась идея экономической системы социализма.

Серго нравилось, когда на заседания коллегии приходило много не приглашенных товарищей с периферии. Своих помощников Серго тщательно подбирал, хорошо знал и дорожил ими.

Имя Орджоникидзе объединяло людей, разбросанных по огромным пространствам страны.

И все же вызова на коллегию многие боялись. Он мог означать приближение грозы. Серго был требователен. У него на объективные причины не сошлешься – он тут же скажет (и совершенно правильно), как можно было выйти из положения.

Серго вел коллегию спокойно, уверенно и весело. Иногда он как бы «конферировал» заседание и заразительно смеялся вместе со всем залом.

Николай Дмитриевич был вызван для доклада и ждал своей очереди.

Дела завода шли хорошо. План выполнен и по капитальному строительству и по продукции. Все было бы ладно, если б не одно маленькое обстоятельство… Знает ли о нем содокладчик – ревизор наркомата, приезжавший для обследования? И, если знает, – скажет ли об этом?

Впрочем, Николай Дмитриевич сам твердо решил покаяться, а ему докладывать первому… Все-таки – знает ли ревизор об этой истории?

Завод, директором которого был Николай Дмитриевич Ахметов, один из индустриальных гигантов страны. Не так, кажется, давно, по заданию наркома, Николай Дмитриевич отправился в степь – туда, где должна была начаться стройка. И вот – огромный завод и большой современный город. Там, на улице Маркса в доме 28, на втором этаже квартира директора. Когда говорят «первый», телефонистка на коммутаторе отвечает «готово» и в трубке слышится низкий, певучий голос: «Квартира Ахметова». Так отвечает Нина. Иногда вместо ее голоса раздается писклявое «але, але», и, не слушая, Валюшка бросает трубку на рычаг. Это значит – матери нет дома, а старшая сестричка в детском саду.