Наконец я все-таки шагнула вперед, и Эдуард поймал меня за руку.

– Нет, – сказал он.

– Тебе его жалко, – сказала Итцпапалотль.

– Да, – ответила я.

– Диего был среди чужаков, которые пришли в наши земли. Для него мы были варварами. Нас надлежало покорять, грабить, насиловать, истреблять. Диего не считал нас людьми. Правда, Диего?

На сей раз ответа не последовало. Он еще не потерял сознание, но говорить уже не мог.

– И ты нас не считал людьми, правда, Кристобаль?

Я не знала, кто из них Кристобаль, но раздался высокий жалобный звук. Это выл вампир на цепи. Он развернулся, и стон закончился тем же ужасным смехом, что уже слышался раньше. Смех нарастал, пока вампир, держащий конец цепи, не дернул его как следует, точно дрессировал собаку. Я поняла, что на конце цепи – строгий ошейник. Ни фига себе.

– Отвечай, Кристобаль!

Вампир отпустил цепь, чтобы оголодавший мог судорожно вздохнуть. Голос его прозвучал неожиданно интеллигентно, плавно и вполне рассудительно.

– Да, мы не считали вас за людей, моя темная богиня.

И тут с его губ снова сорвался тот же прерывистый смех, и он опять скрючился.

– Они вломились в наш храм и изнасиловали наших жриц, наших девственниц-жриц, наших монахинь. Этих четырех жриц изнасиловали двенадцать человек. Язык не поворачивается сказать, какие ужасные гнусности они совершали с ними, заставляли под угрозой смерти и пытки делать все, что вздумается этим мужчинам.

Лица женщин не изменились во время этой речи, будто говорили о ком-то другом. Они перестали хлестать вампира, просто стояли и смотрели, как он истекает кровью.

– Я нашла их в храме, где они умирали после всего, что с ними сделали. Я предложила им жизнь. Я предложила им отмщение. Я сделала их богами, и мы выловили тех чужаков, которые их насиловали, и бросили подыхать. Каждого из них мы сделали такими же, как мы, чтобы они вечно подвергались каре. Но мои соплеменницы оказались слишком сильны для них, и теперь из двенадцати человек осталось только двое.

Итцпапалотль вызывающе посмотрела на меня в ожидании ответа.

– Ты и теперь его жалеешь?

Я кивнула.

– Да. Но я знаю, что такое ненависть, а мстительность – одна из главных моих черт.

– Тогда ты понимаешь, что здесь творится справедливость.

Я открыла рот, Эдуард сильнее сжал мне руку, так что стало больно: дескать, подумай, прежде чем отвечать. Я собиралась ответить осторожно, но он этого не знал.

– Он совершил вещи ужасные и непростительные. И они должны быть отомщены.

Про себя я добавила: «Хотя пятьсот лет пыток, пожалуй, слишком». Я убивала тех, кто этого заслуживал, а все сверх моих возможностей я оставляла Богу. Не готова я была принимать решения на пятьсот лет.

Эдуард ослабил хватку и начал отпускать мою руку, когда она сказала:

– Значит, ты согласна с нашей карой?

Пальцы Эдуарда снова сжались, и даже сильнее, чем раньше.

Я бросила на него злобный взгляд, прошипев себе под нос:

– Ты мне синяк оставишь!

Он отпустил меня, медленно, неохотно, но взгляд его был достаточным предупреждением. Смотри, чтобы нас из-за тебя не убили. Что ж, я постараюсь.

– Я никогда не стала бы сомневаться в решении бога.

И это было правдой. Если бы я встретила бога, то не стала бы сомневаться в его решениях. Тот факт, что я не верю ни в каких богов с маленькой буквы, к делу не относится. Это не было ложью, а в данной ситуации казалось идеальным ответом. Когда приходится сочинять на ходу, лучше все равно не получится.

Она улыбнулась и вдруг стала такой же молодой и красивой, какой она была когда-то. Это меня потрясло, пожалуй, сильнее, чем все остальное. Много чего я могла ожидать от Итцпапалотль, только не такого умения сохранять обрывки своей человеческой сути.

– Мне это очень по сердцу, – сказала она, и, кажется, искренне. Что ж, я угодила богине, заставила ее улыбнуться. Стой, сердце. Сердце, стой.

Она, наверное, подала какой-то знак, потому что порка возобновилась. Его били до тех пор, пока позвоночник не забелел там, где мясо было полностью содрано. Человек умер бы куда раньше, даже оборотень не выдержал бы, но этот вампир был так же жив, как в начале наказания. Он свернулся в шарик, уткнувшись лбом в пол, поджав руки под тело. Сознание он уже потерял, но не падал, поддерживаемый собственным весом.

Олаф еле слышно прерывисто шипел, причем все учащеннее. При других обстоятельствах я бы сказала, что он приближался к оргазму. Если сейчас так оно и было, то я не хотела об этом знать. Я старалась его не замечать – изо всех сил старалась.

Ягуар-оборотень так и стоял неподвижно, тело его обмякло, порез давно зажил. Он смотрел, как рвут на части плоть вампира. Смотрел с безразличным видом, но иногда, когда удар оказывался особенно злобным или показывалась кость, он вздрагивал и отводил глаза, будто не хотел смотреть, а отвернуться боялся.

– Хватит.

Прозвучало одно слово, и плети остановились, повисли, как увядшие цветы. Серебряные шарики стали алыми, и медленно капала кровь с концов плетей. Лица у женщин оставались бесстрастными, будто маски, а под ними – ничего человеческого или такие эмоции, которые эти маски передать не в состоянии. Будто заключенная в них чудовищность была более человеческой, чем ее человеческие оболочки.

Они гуськом отошли к небольшому каменному умывальнику в дальнем углу, по очереди обмакнули туда плети и с каким-то заботливым старанием их отжали.

Олаф дважды попытался заговорить, прокашлялся и наконец спросил:

– Вы плети смазываете седельной мазью или норковым маслом?

Женщины обернулись к нему, потом все вместе – к Итцпапалотль. Она ответила за них.

– Ты говоришь так, будто в этом разбираешься.

– Не так, как они, – ответил Олаф, и чувствовалось, что он потрясен. Как виолончелист, впервые услышавший исполнение Йо-Йо Ма.

– У них было время овладеть этим искусством.

– И они применяют его только к мужчинам, которые их обидели? – спросил он.

– Не всегда, – ответила она.

– Они умеют говорить? – спросил Олаф, глядя на них, как на что-то очень драгоценное и прекрасное.

– Они дали обет молчания до тех пор, пока не простится с жизнью последний их мучитель.

Я не могла не спросить:

– Их время от времени казнят?

– Нет.

Я нахмурилась, и, наверное, мой вопрос отразился у меня на лице.

– Мы не казним их. Мы только наносим им раны, и если они умирают от ран, так тому и быть. Если они выживают, то видят следующую ночь.

– Значит, Диего не получит медицинской помощи? – спросила я.

Эдуард так и не выпустил мою руку во все время пытки, будто действительно боялся, что я могу выкинуть что-нибудь самоубийственно-героическое. Он снова стиснул мне руку, и тут я на него взъелась.

– Отпусти на фиг, блин, или сейчас у нас с тобой… начнутся разногласия, Тед.

Мне не слишком приятно было смотреть, как Диего истекает кровью. Но не настолько, как следовало, – а это еще хуже. Однако помочь ему означало бы самоубийство. Он был чужак, он был вампир. Я не стану рисковать ради него нашей жизнью, и этим все сказано. А было ли время, когда я рискнула бы всеми нами, даже ради знакомого вампира? Уже и не знаю.

– Диего переживал еще и не такое. Он из них всех самый сильный. Остальных мы перед смертью смогли сломать. Они делали все, что мы им говорили. А Диего до сих пор сопротивляется. – Она мотнула головой, будто отгоняя прочь воспоминания. – Но мы должны тебе показать, как это делается должным образом. Чолталокаль, покажи, как следует принимать жертву.

Вампир, стоявший справа от нее, шагнул вперед. Он обошел лежащего Диего брезгливо, как кучу мусора, которую кто-то должен убрать, и встал перед оборотнем, как стоял Диего, но обстоятельства переменились. Сет был тогда заведен сосанием ушей, и обнажился, твердый и готовый получать и доставлять удовольствие. Сейчас он просто стоял голый и не мог оторвать глаз от кровавого месива, в которое превратился Диего, будто боялся, что придет и его черед.