— Нашли время цепенеть, — возмутился Кашалот. — Столько всякой нечисти в лесу…
Зазвонил телефон, Рак взял трубку:
— Алло… Читали наше обращение?… Да, «Майский Жук» и «Майский Хрущ» — одно и то же… То есть как — не видели? Что же вы звоните?… A-а, понятно. Но она, к несчастью, поступает так, как удобнее ей, а не вам.
Положив трубку, Рак пояснил:
— Это Дятел звонил. Вот чудак — возмущается, что личинка Майского Жука прячется в земле, а не на дереве. «Я бы, — говорит, — из любой щели ее достал, и не сообщал бы никуда — сам бы раздолбал».
— Это он умеет, — одобрительно заметила Сова.
— Ох уж эти личинки, — продолжал Рак. — Родители их, правда, тоже не подарок — взрослые хрущи объедают листву на березе, липе, клене, тополе… Но отпрыски у них — настоящие бандиты, негде пробы ставить! Я навел справки: в иные годы от личинок майского жука в лесных питомниках, в том числе и в еловых, гибнут все всходы и саженцы, до единого!
— Это ж надо, какие гены бывают зловредные, — Сова сокрушенно покачала головой. — Эх, Бекаса бы сюда с юга вызвать, Дупеля лесного, Вальдшнепа — клюв у них длинный, тонкий, в землю глубоко втыкается, а на конце клюва клеточки особенные: шевельнется где личинка — клеточки чуют.
— К сожалению, милая Сова, клеточки сейчас не помогут, — печально сказала Стрекоза. — Ведь зимой личинки не шевелятся — они затаились до весны.
— Но обезвредить их необходимо именно сейчас, пока они не успели натворить бед! — решительно заявил Кашалот.
— А как их найдешь? — Рак беспомощно развел клешнями. — Хоть бы кто-нибудь из юных биоников изобрел прибор для поиска личинок под землей, а то просто клешни опускаются…
— И напрасно! — донесся откуда-то снизу тоненький голосок. Из дупла в основании пня выглянул крошечный зверек, напоминавший миниатюрную мышку, и весело продекламировал:
Клешни не опускайте и хвосты
И носа никогда не опускайте —
Надежды от себя не отпускайте
И не сжигайте за собой мосты!
— Кто это? — спросил Кашалот, стараясь разглядеть малютку-декламатора.
— Мышонок! — радостно объявила Стрекоза. — Какой малюсенький, какой хорошенький!
Зверек улыбнулся и выдал еще одну порцию стихов:
О, Стрекоза, скорей глаза открой-ка,
Вглядись внимательней в один мой носик лишь,
И ты увидишь — вовсе я не мышь,
А чемпионка мира Землеройка!
— Что, Стрекозушка, опростоволосилась? — засмеялась Сова. — Вот я бы нипочем ее с мышью не спутала — у мышей-то такого длиннющего носа отродясь не бывало.
Землеройка тотчас откликнулась на это заявление четверостишием:
Прислушайтесь к тому, что говорит Сова —
В вопросе о мышах она всегда права!
Но ведь и мы, друзья, — закон для всех един, —
Неплохо знаем то, что хорошо едим…
— Тонко замечено, — оценил Кашалот. — Я, например, неплохо знаю кальмаров, особенно глубоководных. Дорогая Землеройка, вы назвали себя чемпионкой мира — это не поэтическое преувеличение?
— Напротив — преуменьшение! — заверила крошечная собеседница и для вящей убедительности провозгласила:
Во весь свой голос заявляю звонко:
Я не единожды, а дважды чемпионка!
— Землеройки — самые маленькие из млекопитающих, — пояснила она, переходя на прозу, — а я — самая малюсенькая из землероек: моя длина всего лишь три с половиной сантиметра. Недаром мое имя — Карликовая Белозубка!
— О, так это вы героиня знаменитой сказки «Белозубка и семь гномов?» — обрадовался Кашалот, спутав Белозубку с Белоснежкой.
Из деликатности Землеройка не стала его поправлять.
— Я героиня не только этой сказки, — сказала она с гордостью. — А «Дюймовочка»?
— Надеюсь, очаровательная Дюймовочка, — Гепард галантно поклонился, — вас не забыли включить в «Книгу рекордов» Гиннесса, причем дважды? Кстати, а в чем ваше второе мировое достижение?
— В чревоугодии, — последовал ответ. — Попросту говоря, в обжорстве.
Все, кроме Гепарда, были несколько шокированы этим неожиданным признанием, Гепард же одобрительно улыбнулся, заметив:
— Прелестно! Что называется, обезоруживающая откровенность.
— Она обезоружит вас еще больше, когда вы ознакомитесь с цифрами, — заявила Землеройка, ничуть не смутившись. — В них больше поэзии, чем в иных стихах! Судите сами. Я вешу чуть больше грамма — один и две десятых, если точно. А съедаю в сутки шесть граммов, то есть в пять раз больше собственного веса.
— В пять раз?! — неисправимый скептик Рак захихикал. Чемпионка смерила его насмешливым взглядом и продекламировала:
Я вижу, кое-кто не верит и смеется,
Он сомневается — мол, как ей удается
Свершить сей подвиг, несмотря на малый рост?
Что ж, я отвечу — мой секрет предельно прост:
В труде и в праздности, в веселье и в беде
Я никогда не забываю о еде!
— А если говорить прозой, ем я почти непрерывно, перемежая это приятное занятие кратковременным сном. И столь же непрерывно размышляю на интереснейшую философскую тему: мы едим для того, чтобы жить, или живем для того, чтобы есть? Я склоняюсь к последнему. Ведь срок жизни, отпущенный нам, землеройкам, всего пятнадцать месяцев, и надо прожить их так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые месяцы, то есть прожить достойно. А что может быть достойнее чревоугодия?
— Вы, конечно, шутите, — обескураженно произнес Кашалот. — Это… это настолько не вяжется с вашей поэтической натурой…
— Почему? — маленькая поэтесса задорно вздернула носик. — Отлично вяжется!
Можно есть днем и ночью, зимою и летом,
И стихи сочинять неплохие при этом…
Аппетит не мешает быть классным поэтом —
Объедаться нельзя, занимаясь балетом!
— Вообще, между едой и поэзией гораздо больше общего, чем принято считать. И то, и другое — прием пищи: в первом случае для тела, во втором для души. Читая стихи, мы ритмично открываем и закрываем рот — и то же самое делаем при еде. И в стихах, и в пище можно быть либо разборчивым, либо всеядным. Причем, заметьте, отношение и к тому, и к другому обозначается одним и тем же словом: вкус — он может быть как художественным, так и гастрономическим. Наконец, возможна и непосредственная связь: разве стихи не кормят поэта? Не всегда досыта, но это уже другой вопрос… А какие поэтические озарения осеняют, когда попадается лакомый кусочек! Схватишь какое-нибудь насекомое — например, жука…
