* * *
Баня в тюрьме, вновь прибывшие заключенные проходят в небольшую комнату, выложенную черной «кладбищенской» плиткой, с зеленоватым отливом. Комната с низким потолком, из укрепленных на потолке труб течет вода, очень слабый напор.
Кабан, на костылях, в свежих шрамах от ранений, разговаривает с Зэком, худым, немолодым, в татуировках.
КАБАН: Прикинь, я три года на воле был. Женился, машину купил. Ну, думал, заживу – и на тебе, мало того, что подстрелило какое-то зверье, так еще и мусора лапти плетут.
ЗЭК: Та же хуйня. Таксистом работал. По последнему сроку семерку торчал, хотел на воле семерку побыть. И случайно, пассажир, сука, забывает в машине плетку. Прикинь, мусора прошмонали – а там «Стечкин», под сидушкой! Меня и грузят, на хуй им пассажира искать.
КАБАН: Ебать, «Стечкин»! Озверелый пассажир.
Появляется Банщик, молодой, из заключенных, кричит на Кабана и Зэка.
БАНЩИК Давайте, заканчивайте, сейчас воду выключу, тут баня, а не…
ЗЭК (стоя спиной к Банщику, намеренно громко, указывая на Банщика через плечо, большим пальцем): Как думаешь, в очко лупится?
КАБАН (в тон ему, громко): Чтоб быть банщиком на тюрьме, и не пороться – так, Вася, не бывает!
Кабан и Зэк смеются.
* * *
Пустынная степь, выгоревшая от солнца невысокая трава, возле бетонного колодезного кольца сидят Китай и Гитлер. Они без ран и шрамов, у Гитлера два глаза.
Китай и Гитлер сидят рядом, поджав ноги по-татарски. Колодец полон воды, в одном месте, где кольцо выщерблено, стоит алюминиевый ковшик, крышка от солдатского котелка.
К колодцу подходит Андрей.
АНДРЕЙ: Привет, бродяги!
КИТАЙ: Привет, Колек!
ГИТЛЕР: Привет! (Китаю.) Он Андрюха.
КИТАЙ (безразлично): Привет, Андрюха!
АНДРЕЙ: Напиться тут можно?
ГИТЛЕР: Не так просто.
АНДРЕЙ: Чего ж не просто?
Андрей берет в руки ковшик, зачерпывает из колодца воду, вода вспыхивает в ковше, как бензин, ковш пуст.
Строго тут.
ГИТЛЕР: А ты думал! Вон, я рукой хотел зачерпнуть (показывает обожженную руку). Присаживайся.
Андрей садится, так же, как и остальные, лицом к колодцу, поджав ноги.
Ковш поставь.
Андрей ставит ковш под выбоину в кольце.
Китай, откуда у тебя погоняло?
КИТАЙ: А я в детстве в Китай бегал, кунг-фу научиться. До Читы доехал, там с поезда сняли.
В руке у Китая появляется маленький камушек, он бросает его в колодец, уровень переполняется, вода стекает в ковшик.
ГИТЛЕР (Андрею): Теперь у меня чего спроси.
АНДРЕЙ: А тебя чего Гитлером прозвали?
ГИТЛЕР: Я как заехал на зону в первый раз, там козлота из меня план выбивать начала, черенками от лопат. Я и говорю – план вам будет, только обойдется он, что Гитлеру война.
АНДРЕЙ (смеется): И как?
ГИТЛЕР: Ну, осмотрелся, понял, что свалу нет, или план или убивать будут, каждый день, воткнул там одному гадиле электрод. Меня на новый срок, его на больничку. Так и прилип этот Гитлер, я и масть по приколу набил.
В руке у Гитлера появляется камень побольше, он бросает его в колодец, вода стекает в ковш.
ГИТЛЕР: Пей, Андрюха.
Андрей пьет воду, ставит ковш под выбоину.
КИТАЙ: А у тебя откуда погоняло?
АНДРЕЙ: По фамилии. Нестеров моя фамилия. Батя летчик был, военный, в аэроклуб меня записал. Я даже два раза успел с инструктором полетать. Гуляю во дворе, выстругиваю винт к модели, тут идет один, постарше, проходу мне тогда не давал. Ну и сразу мне выписывает в ухо. Я ножик, которым строгал, ему в ливер и воткнул, на малолетку поехал. Там и пошло, «петля Нестерова», потом просто Петля, а потом, для простоты – Петеля. Батю из партии и из армии, родня того терпилы добилась. Отец мне до самой смерти не простил. Сказал, что я у него небо отнял.
В руках у Андрея оказывается большой камень, он бросает его в колодец.
ГИТЛЕР: Ну, теперь не пропадем, а то нам уже и рассказать нечего, а пить хочется. Жарко.
* * *
Молитвенный дом. Сектанты.
Среди молящихся старушек и пожилых женщин – Люба, она очень скромно одета, в платочке. В глазах ее горит знакомый нам серый огонь.
* * *
Крым, весна. Рыбаки возвращаются с моря, на берегу лежит овчарка, со свалявшейся, линяющей шерстью, безобразными, растянутыми сосками. Собака смотрит в море, не отводя глаз.
Конец
Послесловие
Комната переговоров в офисе Савелюшкина.
В комнате за столом сидит Николай Михайлович, он бледный, неспокойный, осунувшийся. Рядом с ним сидит телохранитель.
В дверь стучат условно, несколько раз, охранник встает, открывает дверь своим ключом, на цепочке.
Заходит Второй телохранитель с метало-детектором в руке.
ВТОРОЙ ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ: Проверил я его, чистый. Запускать?
НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ (бесцветным, апатичным голосом, тихо): Да.
Входит мужчина средних лет.
МУЖЧИНА (говорит скороговоркой): Добрый день, Николай Михайлович, это я вам звонил, помните меня? Левандовский, Феликс Борисович, адвокат. Помните, мы с вами встречались после гибели Артура Альбертовича? Вы знаете, я тогда ошибся, не владел всей информацией, за всем не уследишь. У меня оказались деньги Артура Альбертовича, неучтенные, вот и вышла путаница, я вас тогда невольно ввел в заблуждение и девочку эту, Любу, дочь покойного. Я бы хотел вернуть деньги, можете их у меня принять?
Крупно: лицо Николая Михайловича, он со страхом отшатывается от Левандовского.
НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ (тихо): Не могу. Извините, не могу, не мои.
Первый погром
Запоминаются первые события. Первая девушка и первый стакан портвейна на пустыре за школой, первый тренер и первый суд. Потом все смазывается, и только наиболее жестокие случаи остаются в памяти.
Первые и жестокие – средних жрет время.
Подмораживало не на шутку, бесснежный киевский январь, с мелкими ублюдочными вихрями поземки, забирающимися мне под полы пальтишка. Работать я только начинал, и при всем громадье планов – пальто у меня было одно, югославское, сейчас таких не делают. Пришел в спортзал, на стрелку, с сумкой, в ней перчатки и форма, бросал тогда пить, в первый раз.
В спортзале, между синими дерматиновыми мешками бродило человек сто – обычная стрелка, каждый день, как на завод, просто попозже, в час дня.
Старшие и Батько (ну, так его не называли, это я уже сейчас посмеиваюсь, из глубины времен), пухом всем земля, заперлись в обшарпанной тренерской, держали совет. Батько тогда был из бывших, военный, и порядок у него был, как в разведке. Куда поедем, кого лупить – сообщал в последний момент. Так и лучше, не все мусора знали заранее.
Никто не тренировался, и вообще какое-то жужжание в воздухе: «звери, звери, звери».
Звери еще были не те, мирные были звери, обычные торговцы, гвоздика-хурма. Это потом попрет ушлая бандитская Чечня, наезжать, убивать и захватывать. Мирных зверей обыватели побаивались всегда, тогда их называли «грузины», хотя грузинов среди них как раз и не было. Торговали азера, простые честные трудоголики с золотыми зубами и повышенной волосатостью. Оккупировав цветочные и фруктовые ряды, они гортанно верещали на весь базар, затемняли своей небритостью тропинки от метро в глубь гетто.
Звери отказались платить.
Больше ни хуя и не надо знать, три слова говорят о всем важном. Что они нас не ставят и в хуй, что у них уже появились свои старшие, какие-то молодые зверьки приехали с гор, и что летом арбузники тоже откажутся платить, а это серьезные деньги. Хурма и гвоздики – так, перебиться до лета, все же мы народ воинов и хлеборобов, нам важен урожай.
Тогда они еще не выхватывали телок в сауну прямо с улицы, а приставали к покупательницам, ну так, мягко, дальше «эй, дэвушка!» не шло, за руки не хватали. Это все будет потом.