Ярополк больше и не пытался говорить. Лежал тихо, сломленный, раздавленный. Приговор Вежи был окончательным, обжалованию не подлежал. Получил свое. От Системы. Оставалось только мое решение — как Великого князя. И оно, как я уже понял, от вердикта Вежи не сильно-то и отличалось бы по сути.

Вежа на миг задержала взгляд на поверженном княжиче, потом ее голова медленно повернулась. Ее холодные, нечеловеческие глаза уставились на Илью Муромца. Я напрягся, ожидая, что сейчас и ему прилетит. Старый воевода тоже замер, глядя на Вежу с плохо скрываемым страхом. Его судьба висела на волоске.

Илья взгляда не отводил, встречал холодное сияние глаз Системы с той же суровой стойкостью, с какой, небось, стрелы вражьи на киевских стенах встречал.

Наконец Вежа заговорила.

— Илья Муромец, — произнесла она, и в голосе ни тени осуждения или похвалы. Просто факт, как он есть. — Ты был под действием древней клятвы, что принес перед Богами Святославу Игоревичу — род его беречь до последнего твоего вздоха.

Илья чуть заметно головой качнул. Так вот оно что! Вот почему он так рьяно этого княжича защищал! Не по доброте душевной, не из страха перед ним, а из-за слова, что дал его великому отцу годы назад. Клятва перед Богами… это тебе не чихнуть. В этом мире такие штуки вес имели, и Система, видать, их тоже в расчет брала. Илья был связан по рукам и ногам. Не мог он иначе поступить, даже если сам всю гниль Ярополкову видел. Воин чести, что тут скажешь, вот только честь эта его в ловушку страшную завела.

— Система признает силу той клятвы, — продолжила Вежа. — Посему, твои действия по защите Ярополка Святославича, хоть и шли против воли твоего нынешнего сюзерена, Великого князя Антона, не будут считаться нарушением вассальной присяги ему. Ранги и достижения Системы остаются при тебе.

Илья выдохнул, да так шумно, что сразу стало видно, как гора с его могучих плеч свалилась. Пронесло. Кары Системы избежал. Его честь воина, связанного древним словом, признала даже эта бездушная сила.

Но Вежа еще не закончила.

— Однако, — голос ее стал еще холодней, хотя куда уж больше, казалось бы, — объект твоей клятвы, Ярополк Святославич, своими делами — предательством, сговором с ворогами Руси, тем, что допустил разорение стольного града Киева и ранее сам отрекся от наследия и чести отца своего — сам себя из-под защиты рода Святославова вывел. Не несет он больше той чести, которую ты клялся беречь.

Ярополк на носилках дернулся, будто его плетью огрели. Слова Вежи были хуже любой физической расправы. Они не просто рангов и статуса лишали — они его из истории его же семьи вычеркивали, рвали последнюю ниточку, что связывала его с отцом и его славой.

— Посему, — закончила Вежа, снова глядя на Илью, — Система снимает с тебя долг по той клятве касательно Ярополка Святославича. Ты свободен. Клятва Святославу больше не властна над тобой в части защиты этого недостойного потомка.

Илья смотрел на Вежу, и на лице его читалась целая буря. Облегчение — да, без сомнения. Сбросил страшный груз, что давил на него, может, долгие годы и едва не стоил ему всего на свете. Столько лет он этой клятве служил, она въелась в него, стала частью его воинской правды. И вот так, одним махом — аннулирована. Свободен, да, но свобода эта какая-то странная казалась. Пустая. Ну и, конечно, поставило его это в крайне неловкое положение передо мной. Только что пытался отмазать человека, которого сама Система назвала недостойным и из рода вычеркнула.

Произнеся свой вердикт Илье, Вежа сделала то, чего я от нее ну никак не ждал. Она склонила голову. Не то чтобы поклон земной, конечно, но явный знак уважения. И адресован он был мне. Я аж опешил. Раньше она так никогда не делала. Общалась ровно, когда с насмешкой, когда по-деловому, но всегда — будто с инструментом или, в лучшем случае, с партнером по игре. А тут — наклон головы. Что бы это значило? Признание моего великокняжеского статуса? Одобрение моего еще не высказанного решения по Ярополку? Или просто новый устав общения с носителем, который до определенного ранга дослужился? Черт его знает. Но было это странно. И немного тревожно.

А потом она просто исчезла.

Тишина после ухода Вежи аж в ушах звенела. Илья Муромец сидел на своей лавке, ссутулив плечи, огромный, могучий, но сейчас будто сдувшийся, потерянный. Клятвы на нем больше не было, да только радости эта свобода ему явно не принесла. Оказался в дурацком положении — только что отмазывал предателя перед тем, кому присягал. Хуже не придумаешь.

Я перевел дух. Система свое слово сказала. Теперь моя очередь. Решение-то у меня в голове уже вертелось, еще до Вежи, а ее вердикт только укрепил. Башку Ярополку снести? Соблазнительно, конечно. Народ бы понял и спасибо сказал. Но уж больно жалок он был. Раздавлен Системой, лишен всего — и рангов, и статуса, и даже имени родового. Казнь для него сейчас — как избавление, легкий путь. А я хотел, чтобы он пожил. Пожил с этим позором, с клеймом «Изгоя», по скитался по чужим углам. Пусть его судьба другим умникам наукой будет, тем, кто власти легкой ищет да через предательство к ней лезет.

— Ярополк, — голос мой прозвучал без злости. Он вздрогнул. — Приговор Вежи ты слышал. Ты — Изгой. Ты предал Русь, предал меня, предал память отца своего. Ты виновен в гибели Киева и смерти многих людей.

Он молчал. Не спорил, не оправдывался. А что тут скажешь?

— Смерть для тебя — слишком легкая кара будет, — продолжил я. — Посему — будешь жить. Но не здесь. Я изгоняю тебя. Навсегда. Вон с земли русской. Ежели когда вернешься в мои пределы — умрешь на месте, без суда и слова лишнего. Мое слово — закон.

Ярополк медленно моргнул. Кажется, дошло. Изгнание. Не смерть. Жизнь в позоре, вдали от всего, что знал. Может, оно и похуже казни будет. Он ничего не ответил, только снова уставился в потолок шатра.

Теперь Илья. Я повернулся к нему. Старый вояка поднял на меня тяжелый взгляд. И стыд в нем был, и ожидание — что я с ним решу.

— Илья Муромец, — сказал я. — Система твою клятву признала. Я тоже ее признаю. Ты был связан словом, что дал Святославу. Но ты был и моим воеводой в Киеве. И ты подчинился приказу преступному, хоть и видел его безумие. Ты Ярополка не остановил, Добрыню предупредить не попытался. Верность твоя клятве обернулась предательством долга перед киевлянами и передо мной.

Илья слушал не перебивая, лицо мрачное, как туча.

— Но я вижу — ты не предатель по нутру своему, — добавил я. — Ты воин чести, да только угодил в капкан. Система тебя от старой клятвы освободила. Теперь ты волен служить Руси. Если захочешь, конечно.

Он поднял голову, в глазах искра надежды мелькнула.

— Предлагаю тебе место в моей дружине, — сказал я. — Пойдешь десятником. Под начало Ратибора. Как, согласен?

Для могучего киевского воеводы, для богатыря из былин, должность простого десятника — это, конечно, огромный шаг назад. Но после всего, что случилось, — это был шанс кровью смыть позор и доказать делом свою верность.

Илья медленно поднялся на ноги. Хотя и раненый, а он все одно — глыба. Сделал шаг ко мне и склонил голову.

— Благодарю, Великий князь. За милость твою. Я… виноват я перед тобой. Перед Киевом. Перед Добрыней… Прости, коли сможешь. Любую службу приму. Буду служить тебе и Руси верой и правдой до последнего вздоха.

— Добро, — я махнул рукой, принимая его слова.

Илья кивнул.

Остался только Ярополк. Лежал все так же недвижно.

— Сколько… — вдруг прошептал он, не поворачивая головы. — Сколько у меня времени?

— Чтоб раны твои затянулись малость, чтоб в седле держаться мог, — ответил я. — Даю седьмицу. На восьмой день — чтоб духу твоего на моих землях не было. Куда подашься — твое дело. Хоть к грекам, хоть к печенегам в степь. Но здесь тебе места нет.

Он ничего не ответил. Просто закрыл глаза.

Я оглядел шатер. На лавке тяжело дышал Добрыня. Его изувеченное тело — вот оно, свидетельство всего ужаса, что случился по вине этого человека на носилках. Но Добрыня жив. Выходим мы его, обязательно выходим.