— Выходит, борьба не нужна?

— Напротив. Только не слепая. Ты считаешь, что они с тобой борются? Ничего подобного. Точнее, тут совсем другое. Они борются с тобой, потому что ты раздражаешь и потому несешь тьму. — Я несу тьму?

— Перестань нести темное, и с тобой никто не станет бороться. Посмотри на себя: на кого ты стал похож? Губы скомканы, глаза как у сумасшедшего, брови насуплены. Ты болен. Ты живешь в непрестанном гневе. Гнев — это тот вулкан, который уничтожает все живое.

— Я устал.

— И усталость твоя пройдет, когда ты проникнешься светом и не станешь кидаться на людей.

— Ты говоришь, как моя мама.

— Она права. Избавься от забывчивости.

— У меня хорошая память.

— Ты постоянно забываешь то лучшее, что есть в тебе. Ты продукт времени, только наизнанку.

— Что это значит?

— Ты ратуешь за гуманизм с искаженным от злобы лицом. Ты становишься в чем-то хуже Новикова, Бреттера и Рубинского.

— Что же мне делать.

— Ты прав в одном. Просветленность может наступить мгновенно, если человек хочет света.

— Я готов обнять Новикова и Рубияского и кого угодно, лишь бы выйти из тупика. Но если бы я кинулся им в объятья — они бы не приняли меня.

— Они ждут от тебя только зла.

— Значит, они правы в чем-то. Они правы, а не я?

— В чем-то и они правы.

— Я ничего не понимаю, я вконец запутался.

— В твоей голове хаос. И это твой плюс. Там, где нет хаоса, там нет творчества. Нет поэзии. Поэзия — это особая способность ориентироваться в хаосе. Нравственная, профессиональная деятельность, какую ты избрал, сродни поэзии. Поэзия сходна с твоим делом, но быть поэтичным — не значит быть нравственным. Ты отделился от людей воссозданным миром красоты. Сумеешь разрушить стены этой красоты — откроешь для себя путь к человеку. К другим.

— А если не сумею?

— Погибнут твои мечты.

— А если я достигну совершенства в самом себе?

— Кому нужны будут твои нравственные достижения, если все против тебя! Кому ты будешь нужен, если ты замкнешься на самом себе? Даже дети тебя не примут. То, что случилось с тобой и с детьми вчера вечером, когда даже самые близкие тебе ученики отвернулись от тебя, — не случайность. Ты им больше не интересен. Не нужен им.

…Я снова и снова ворошил прошлое и всюду видел изъяны: череда темных сил, темных притязаний и мрачных полураскаяний. Жадная, ненавистная оголтелость. «Ты же не слышишь других!», «Ты же не слышишь, что тебе говорят!» — это в в твой адрес. Стыд настигал меня все новой и новой волной. Встретил капитана. Мягко и робко сказал (в последние дни родилась во мне новая интонация):

— Я, наверное, во многом не прав был.

Он пристально посмотрел на меня;

— Не вздумайте это Новикову сказать.

— Вы так считаете?

— Не юродствуйте. У вас все хорошо складывается.

— Почему?

— Потому что вы попали в струю. — Вы говорите, как всегда, загадками…

— Есть, разные люди. Одним для творчества нужен покой, другим — борьба.

Как он точно все схватил во мне. Я не в состоянии не бороться. Мне нужна схватка. А борьба — это рождение и темных сил. Это убиение любви. Нельзя бороться любя. Борьба и любовь — две противоположности. Если потребность в борьбе так жадна и слепа, я не способен любить.

— Тогда незачем стремиться к созданию новых форм жизни, — это Она.

— Я мог бы пожертвовать собой сразу.

— Это зло.

— Рефлексия и деятельность несовместимы, как и любовь с борьбой.

— Это не так! Истинная любовь — это тоже борьба. Постоянно обновлять себя, просветлять свой дух — это самая великая схватка человека со злом. Пойди к Дребенькову, к Новикову, скажи, что ты был не прав, скажи это любя, и их сердца откроются для тебя.

— Ложь. Я сделал попытку сблизиться с Новиковым, он расценил это как слабость, как мой поступок применительно к подлости.

— Это не так. Моя ошибка была в моей гордыне. Я погибла, потому что любовь моя замкнулась на Нем. Ты заикнулся на себе — и ты стоишь на краю пропасти.

У Новикова были какие-то неприятности. Его тоже таскать стали. Может быть, поэтому я и решился на шаг, которого и потом никогда не стыдился.

Я догнал его на улице. Он шел, должно быть» домой.

— Только два слова, — сказал я.

— Что вам угодно? — спросил он холодно. Я что-то переборол в себе:

— Я уеду. И хотел бы, чтобы вы простили меня.

— За что? — улыбнулся он удивленно.

— Я во многом был не прав. Простите меня. — Я не понимал до конца, что со мной творилось. Теплый клубочек моей надежды развертывался и разрастался во мне. На глаза навертывались слезы.

Он не сказал: «Что вы хотите от меня?», не стал успокаивать. Он протянул мне руку. А я растерянно смотрел на его пухлую ладонь и какое-то мгновение не мог сообразить, что значит этот его жест и как я должен на него отреагировать. Потом я тряс его ладонь и бормотал:

— Благодарю. Спасибо вам за все.

Странно, я произносил эти слова, и мой внутренний слух не улавливал даже оттенка холуйства в этом чистосердечном признании. Я обретал что-то новое для себя. Это «новое» пока что было инородным состоянием, оно еще не вплелось в мою душевную ткань, но гулко заявило свое право на жизнь. Между прочим, от меня это не укрылось, Новиков был уже не тот Новиков, который мог орать во всю глотку: «Кто советская власть? Я — советская власть». Холодная реабилитационная волна остудила его пыл. Он тоже помягчел, будто сдавать начал.

— У вас все впереди. — Это он сказал с интонацией, похожей на интонацию капитана.

Брыскалов в последние дни мне все твердил одно и тоже: «Предстоит еще много сделать. Мы в самом начале пути». Все это я понимал умом. А вот сердце еще не напереживалось, чтобы в привычку вошли ласка и добрый настрой, не родилась во мне еще та — сила, которая объединит меня с другими людьми.

Я мечтал о Новом Свете, где я начну все сначала, где буду вместе со всеми, где вместе с другими буду создавать новые течения, прокладывать новые русла.

Я ждал часа; когда начну все сызнова.

…Я выкрал ее фотографию из сейфа Новикова. Сейф был открыт, и папка лежала в самом низу. Фотография была не приклеена, она была пришпилена к личному листу скрепкой. Надо отдать должное Новикому, он ня разу не спросил у меня о фотографии. Когда он вернулся в свой кабинет, посмотрел на меня пристально, а я сидел у самого сейфа, и он ничего не сказал. Мне даже показалось, что он нарочно оставил этот сейф открытым, чтобы я стянул оттуда ее фотографию.

Что-то надвигалось на Печору. Комиссия за комиссией ворошили печорских аборигенов. Гера не сумел вывезти вагон леса, настигла беда: бревнами прищемило его с такой силой, что поговаривали, передвигаться он сможет только на тележке. Толя, Россомаха и Кашкадамов срочно рассчитались и уехали, не попрощавшись со мной. О Новикове тоже поговаривали: собирается купить дом где-то под Ленинградом. Надвигалась действительно другая жизнь.

В тот вечер, когда я уходил с украденной фотографией, навстречу мне, точно сговорившись, выбежала ватага ребят. Черя, Света, Коля, Саша окружили меня и засыпали вопросами.

Они шли рядом и наперебой рассказывали о себе, что-то предлагали, спорили. И мне так захотелось быть с ними, любить их, непременно никуда не уезжать.

Когда я пришел домой, мама сказала:

— Не пойму тебя, то ты чернее тучи, а то улыбаешься, как дурак.

Я думал: может быть, и пришло ко мне мое главное открытие. Любить вопреки всему. Она умела любить. Это главное, что она умела. Так Блодов сказал. И Вершин создавал шедевры, потому что освещен был ее любовью. Это тоже Блодов сказал. Потом я понял, что моя формула «любить вопреки всему» — кощунство. Любовь — безнасильственное движение человеческой души. Любовь тогда рождается, когда снимается (в философском смысле как противоречие) пресловутое «вопреки». Я в рабстве у рационализма. Моя склонность к разъятию всего живого сильнее самой любви. Подлинная любовь — это вера в бессмертие. К нему я не готов. В глубине души таилась холодная уверенность: не будет у меня больше такой любви. Никогда не будет. И, наверное, я это тоже вычитал, не всем дано обрести любовь.